— Опять про сад?

— Нет. Теперь эти… Ну, ты понимаешь. Приходят, все из дому выносят, стенки выравнивают и красят в какой-нибудь дикий цвет. Называется дизайн. После них придется ремонт делать.

— Опять теща?

— А кто ж? Телефанатка! Боюсь, что скоро на кухне Макаревича застану. — Толокошин тяжело вздохнул. — А еще мне у тебя нужен концепт.

— Чего-чего? — оживился Костя.

— Концепт! — громче повторил Александр Степанович. — Под названием «Русская идея»!

— Опа…

— Никакая не «опа». Не надо тут баркашовщины с лимоновщиной. Мне нужна внятная и понятная Идея, которую правительство может проводить, среди всего прочего, как национальную. Типа… — Толокошин поводил перед собой ладонью.

— Ла белл Франс?

— А?

— Ну, у френчей какая основная народная мысль? Красивая Франция. Отсюда и духи, мода, любвеобильные французские мужчины, сексуальные француженки, горловое «рры», которое у евреев называется картавостью, а у французов почему-то грассированием. И вообще, мол, Франция — самое главное украшение всего мира. Увидеть Париж и врезать дуба. Все идет от простого «ла белл Франс».

Толокошин молча кивнул, поднял брови и сделал рукой приглашающий жест. Давай, мол, дальше развивай.

— Хорошо, — кивнул Костя. — Основным методом давления на русского человека со стороны разномастной неруси является постулат: «Русские дураки, это общеизвестно. Откуда ум, если одно пьянство и свинство вокруг?»

— Опять ты… — с досадой начал Толокошин.

— Если тебя слово «нерусь» царапает, то потерпи. Сам хотел национальную идею. К тому же сам знаешь, с кем общаешься. Терпи!

— Хорошо, — Александр Степанович вздохнул и поинтересовался: — Можно я твой коньяк допью?

— Валяй! — Костя хотел было что-то сказать, но потом отметил, глядя, как Толокошин переливает к себе в стакан темный янтарь коньяка. — Как в студенческие годы, блин!

— И не говори… снова вздохнул Серый Кардинал. — Ты давай продолжай… А я пока ностальгией помучаюсь.

— Так вот. — Константин собрался. — Русский человек, тут будет уместно прибегнуть к цитате из Муссолини… Не делай такие глаза, указывать копирайт в официальных бумагах тебя никто не просит. Так вот, Бенито Муссолини вывел понятие народа как совокупности людей, проживающих на одной территории и объединенных общей историей. Так что черты русскости так или иначе переняли и те народы, что проживают с нами в этой стране довольно долго. Кроме, может быть, некоторых, у которых очень сильно национальное самосознание и клановая поддержка. Так вот, русского человека можно представить себе как компьютер, у которого БИОС, он же постоянная память, он же «прошивка», не зафиксирован намертво, как у других народов, например англичан, а поддается перепрограммированию. В России очень многие вещи и понятия легко подвергаются сомнению. Патриотизм для англичанина — это явление безусловное! И только русскому можно внушить мысль, что ненавидеть Родину сладостно, а считать страну, где живешь, дерьмом не только возможно, а и является «хорошим тоном». У социологов это называется «ослабленный социальный инстинкт».

Русский — это сложный компьютер, способный к самопрограммированию, и тут мы имеем дело с классической формулой «Горе от ума!» плюс злые намерения со стороны.

Как же от этого избавиться? Ответ простой: превратить слабость в силу.

Вбить в подсознание безусловный запрет на запись разрушительных программ. На любые самоненавистнические мыслишки и идейки. Вроде «страна — говно», «кривые русские ручонки», «Осторожно — Россия!», «все не как у людей» и так далее. И абсолютный запрет на национальную критику и самокритику. Сколь бы объективной она ни была. Недопустимо и все.

Далее следует заняться копированием в нашу, если можно так выразиться, системную область программ и инстинктов «успешных» народов. Очистив, конечно, их от разной специфики и экзотики. У нас специфика своя, и нечего. Тамтамы в России не выживают, климат суров.

Избавиться от благодушия. Озверин пить…

— Погоди, — замахал руками Толокошин. — А Русская Идея тут при чем? Мы сейчас далеко зайдем. Знал ведь, что тебя нельзя на всяких там Муссолини провоцировать…

— Спокойно. — Костя встал, подошел к шкафчику, расположенному около окна, засунул руку между ним и стеной, немного там покопавшись, вытащил запыленную бутылку. — Пойдет?

— У тебя там винный склад? — удивился Толокошин. — Не знал.

— Еще бы. Твой любимый… — Орлов свернул бутылке крышку. Вытащил пробку. — Слушать будешь? Немного осталось.

— Буду, — подозрительно легко согласился Александр Степанович.

— Откуда в вас. государственных служащих, такая тяга к алкоголю, — удивился Константин. — Не пойму.

— Работа у нас такая. Не умеешь пить, не лезь на верхушку. Давай за Идею!

Они выпили.

— Так вот, что касается Русской Идеи. Она в том, чтобы все идеи в мире были русскими. Для нас, народа, не защищенного от умственной заразы, этот вопрос принципиален! Каждая значимая мысль, умозаключение, суждение, теория или изобретение должны исходить из России. Должны быть произведением русского ума. Или хотя бы идти русскому человеку на пользу. Других идей быть не должно. Франция — самая красивая страна в мире, а для русских нет нерешаемых проблем. Вот тебе Русская Идея! Теперь допивай и поехали в управление.

— Тебе ж концепцию надо было какую-то доделать?

— Я ее только что тебе выдал. Там доделаю. Завтра тебе на стол ляжет.

Предчувствие, на миг отпустившее Орлова, навалилось снова. Только что все казалось живым, интересным, радужным. Буквально секунду назад. А сейчас придавило. Перекрасило мир в серый цвет.

Костя подошел к окну. На город опускался вечер.

— Нет, не переедем сегодня, — глухо сказал Константин. — Поздно уже…

Москва, казалось, в тревоге чего-то ждала.

Через окно, открытое в ночной тревожный воздух, заглядывали звезды. Где-то там, снаружи, настороженно шевелились в темноте деревья. Влажный, густо наполненный запахами травы и земли ветер пробегал по голой груди, застревая в седине волос. Леонид Сталиевич Рудько не мог заснуть. Он сидел перед окном кабинета в одних тренировочных шароварах и домашних шлепанцах, смотрел в ночь, рассматривая звезды через призрачную вуаль света, отбрасываемого далекой Москвой. Только здесь, на даче, он мог позволить себе пощеголять в домашнем. Шлепать в тапках, у которых были давным-давно стоптаны задники, натянуть на себя шаровары, напоминающие что-то запорожское, казацкое, да расхаживать по дому с голым торсом и неисправимой воинской осанкой. Все остальное время он играл совсем другую роль. Несгибаемый генерал. Классика военного жанра.

Странно беспокоило сердце. Врач как-то называл это: то ли аритмия, то ли ишемия. В верхнем ящике рабочего стола пылились стопки рецептов, которые генерал никогда не выкупал, признавая только один вид болезней, достойных лечения, — боевые раны. Этого добра, впрочем, у Рудько тоже было достаточно.