Мистер Циммер в тот день был на работе. Он сразу же проводил нас в подвал.

— Как дела у Денниса? — спросила мама.

— Жаловаться вроде не на что, — сказал он. — Деннис сейчас с головой ушел в свою музыку.

— Джун, ты бы как-нибудь пригласила Денниса в гости.

— Да, можно, — сказала я, но лишь потому, что отец Денниса стоял рядом.

Мистер Циммер открыл нам комнату номер два и поставил коробку с картиной на пол.

— Ну, вот, — сказал он. — Мы закрываемся через… — Он посмотрел на часы. — Вот прямо сейчас и закрываемся, так что…

— Наверное, придется оставить ее до следующей недели, — сказала я, может быть, как-то уж слишком довольным голосом.

Мама строго взглянула на меня.

— Мы все равно собирались забрать ее, Дейв. Так что сейчас мы не будем ее смотреть. Дома посмотрим.

Мама подхватила коробку и направилась к выходу.

— Боюсь, картину придется достать из коробки. Коробку нельзя выносить наружу. Это собственность банка.

— Да? — тихо сказала мама, а потом я увидела, как она смотрит на мистера Циммера точно таким же печальным взглядом, каким умел смотреть Финн. Точно таким же печальным взглядом, каким Финн смотрел на меня, когда уговаривал позировать для портрета. Мама изобразила робкую, еле заметную улыбку, и мистер Циммер преобразился буквально на наших глазах.

— Да что это я? — сказал он. — Я же знаю вас уже столько лет.

— Спасибо, Дейв. Просто эта картина… — мама понизила голос, — очень ценная.

— Я понимаю, — сказал мистер Циммер. — А коробку завезете потом, когда будет время.

Мы поехали домой. Коробка с портретом лежала на заднем сиденье, и я всю дорогу надеялась на чудо. Представляла себе, что картина каким-то волшебным образом растворит в себе все, что мы с Гретой добавили к ней, и обретет свой первозданный вид. Я смотрела на солнце, пока у меня перед глазами не поплыли черные круги, которые не исчезали, даже если зажмуриться. Я мысленно обращалась к Финну, к его бесплотному духу, который мог бы просочиться в коробку и стереть наши с Гретой художества. Смотрела на деревья вдоль улицы, на дворы у незнакомых домов. Смотрела вниз, под колеса машин, вверх — на ясное синее небо. Смотрела, как будто искала подсказку. Как будто ждала, что вселенная подаст мне знак. Но не видела ничего. Только тени и свет. Тени и свет, снова и снова.

Когда мы вернулись домой, я сразу поднялась к себе. Закрыла дверь в свою комнату, поставила «Реквием» на полной громкости и села ждать, что будет дальше. После того разговора в электричке, когда мама сказала, что это она познакомила Финна с «Реквиемом», слушать его стало странно. Как будто музыка была разговором Финна с моей мамой. Как будто Финн пытался сказать, что он по-прежнему помнит все, что между ними было. После того разговора я ни разу не слушала «Реквием». Потому что ненавижу, когда меня так используют. Но в тот день я сдалась. Мне до боли хотелось его послушать, и я все же дала себе волю. Села за стол и положила перед собой открытку, которую делала для мамы. Я уже нарисовала на ней разноцветных бабочек и украсила их крылышки блестками. Теперь надо было раскрасить небо. Я открыла коробку с цветными карандашами, достала три синих карандаша разных оттенков и принялась яростно закрашивать пустое пространство. С таким нажимом, что карандаши чуть ли не рвали бумагу. И на какую-то долю секунды мне почти удалось поверить, что, хотя путешествия во времени невозможны, время все-таки можно остановить, когда занимаешься чем-то совсем-совсем детским. И если оно остановится, может быть, и получится что-то исправить. Сделать так, чтобы все стало правильно и хорошо.

Где-то гремел гром. Далеко. Я сама не заметила, как заснула — и проснулась от грохота грома. В доме было тихо. Часы показывали 16.30. Я выглянула в окно: все небо затянуто серыми тучами, обе машины стоят перед домом. Конечно, я знала, где я и кто я, но все равно надо было проверить, потому что если засыпаешь днем, то просыпаешься с чувством, что ты где-то не здесь.

Я тихо вышла в коридор. Остановилась на верхней ступеньке лестницы и прислушалась, надеясь понять, что там с портретом. Родители уже видели его или нет? Хотя, если бы видели, они бы, наверное, меня разбудили?

Я на цыпочках спустилась по лестнице, продолжая прислушиваться. Телевизор молчал. Радио — тоже. Не было слышно ни шума газонокосилки, ни рева кухонного комбайна. Не было слышно даже тихого шелеста бумажных страниц. Спустившись вниз, я снова остановилась и затаила дыхание, пытаясь не столько услышать, сколько почувствовать, где родители. Ища глазами металлическую коробку из банковского хранилища.

Ни родителей, ни коробки.

Я заглянула на кухню — никого. Оставалась только гостиная.

Там я его и увидела. Портрет. Его вынули из коробки, и теперь он стоял на каминной полке. Родителей по-прежнему было не видно, что показалось мне странным. Как будто дом опустел и остались лишь я и портрет. Чуда не произошло. Все, что мы сделали с портретом, осталось на месте. И даже как будто выступило еще четче. Золотые пряди у нас в волосах придавали нам сходство с девочками из сказки. С девочками, которые знают все, что надо знать. Красные губы Греты казались еще полнее и ярче, чем мне запомнилось. Контур черепа у нее на руке сделался еще заметнее, а позолоченные ногти были похожи на когти какой-то фантастической кошки. Даже черные пуговицы на моей черной футболке, которые раньше не слишком бросались в глаза, теперь буквально сверкали, привлекая к себе внимание. Они казались какими-то чересчур яркими и слепящими на фоне мягких, приглушенных красок Финна. Как будто своими топорными, неумелыми мазками мы совершенно «забили» Финна, и он сделался почти невидимым.

А потом я услышала шаги на лестнице. Тихие, легкие. В мягких домашних шлепанцах. Мамины шаги. Я села на диван лицом к портрету и стала ждать. Мне было слышно, как мама зашла в кухню и открыла холодильник. Мне было слышно, как стукнула дверца кухонного шкафчика, как звякнул стакан, как в него полилась жидкость. Снаружи вновь прогремел гром, по-прежнему глухо и далеко-далеко. Мамины шаги уже приближались к гостиной. И вот она встала в дверях в своем белом махровом халате.

— Я знаю, — проговорила я прежде, чем мама произнесла хоть слово.

Она прошла в комнату и поставила стакан на сервант. Прямо на полировку, даже не подложив картонную подставку.

— А я не уверена, Джун. Не уверена, что ты знаешь. У меня такое ощущение, что ты вообще перестала понимать, что хорошо, а что плохо. Даже самые элементарные вещи. — Она затянула потуже пояс халата и медленно подошла к портрету. Проследила глазами за прядями позолоты у нас в волосах, на миг задержав взгляд на Грете. — Что нас с папой расстроило больше всего… даже больше того, что теперь, из-за твоих глупых детских художеств, картина потеряла в цене как минимум полмиллиона — полмиллиона — долларов… так вот, больше всего нас расстроило то, что ты с такой тщательностью постаралась обезобразить свою сестру.