Каждая фраза в этом письме, гневная и вместе с тем глубоко обдуманная, поражает выходом за пределы большевистских оценочных схем, деловитостью, пониманием характера интриг по внешнеполитическим вопросам, происходивших в высших советских кругах, осознанием личной вины М. М. Литвинова в тех трудностях, перед которыми оказалась советская делегация. «Несчастье в том, что, опять-таки благодаря Вашему энергичному вмешательству, наша программа была перевернута вверх ногами. Вместо того, чтобы начать с собственников, решение вопросов с которыми имеет решающее значение при заключении займа и вообще соглашении с Англией, Вы выдвинули в первую очередь мелких кредиторов, как будто бы отправляемся на избирательную кампанию, а не для того, чтобы вести переговоры с воплощением крупной собственности – Сити. Мы, конечно, следовали директивам Бюро (Политбюро. – Авт.), но у каждого из нас было ощущение, что мы делаем дело, которое не соответствует интересам государства, выдвигая в первую очередь довоенные долги. Но это – дело прошлого. Теперь же нужно увязать и найти общее решение вопроса».

Вновь и вновь Раковский напоминал, что конференция не может продолжаться без конца, что она будет выдыхаться, что надо договориться как можно скорее по кардинальным вопросам, тогда резко повысится и темп решения остальных проблем.

Из скептического отношения определенных московских кругов к перспективам достижения соглашения вытекала небрежность, если не сказать пренебрежение, к обеспечению для переговоров необходимых благоприятных условий. Наркоминдел не обеспечивал техническую сторону переговоров. Раковский вынужден был сообщить в Москву, что переводчики полпредства и делегации плохо знают английский язык, профессионально слабы, путают терминологию. «К счастью, в комиссии дело обходится без переводчиков, точно так же, как и на наших организационных заседаниях с Понсоби, где, в сущности, решаются главные вопросы».[618]

Прибывший в Лондон в июне Литвинов упорно мешал компромиссному поведению советской делегации, использовав, между прочим, и письмо Сталина Раковскому и другим членам делегации от 14 июня. О его содержании можно судить по письму Раковского Чичерину от 23 июня. Сталин, по всей видимости, нажимал на то, что Раковский несет большую ответственность в качестве председателя делегации, что он выходит за пределы директив, которые дало ему Политбюро, и т. д.

Трудно сказать, были ли в письме прямые угрозы, но то, что косвенное недовольство выражалось, бесспорно. Ответное письмо Раковский вообще не написал, а по существу поставленных вопросов ответил Чичерину, указав, что, хотя он берет на себя большую ответственность за проводимую тактику, ручательством ее правильности является проведение ее всей делегацией, и подчеркнул, что при осуществлении на практике любые директивы должны претерпевать конкретные изменения. Раковский требовал, чтобы ход дел не предрешался никакими конкретными формулами.[619]

Что же касается Литвинова, то его поведение в Лондоне определялось ключевой фразой, содержавшейся в письме Чичерину из британской столицы от 17 июня: «Мой “преступный пессимизм” мне, к сожалению, и здесь не изменяет».[620]

Официальные и неофициальные переговоры, беседы с представителями деловых кругов, стремившихся к установлению выгодных экономических связей с СССР, постепенное потепление отношения британского общественного мнения к СССР – все эти факты содействовали в первой половине июля значительному улучшению обстановки на англо-советской конференции. Наметился существенный сдвиг по исключительно важному вопросу – правительство Макдональда сообщило о готовности предоставить гарантии займа.

18 июля Раковскому был вручен проект общего договора, в котором содержалось это обязательство. Впрочем, предусматривая обязательство СССР уплатить довоенные долги и удовлетворить претензии британских граждан как по финансовым обязательствам, так и за национализированную собственность, британский проект формулировал все эти положения в самой общей форме.

Полномочия Х. Г. Раковского не позволяли ему принять самостоятельного решения; переписка с Москвой – а «красная столица» по-прежнему не торопилась – заняла бы недели. В этих условиях он шифрованной телеграммой запросил разрешения на немедленный приезд в Москву и с санкции вездесущего Политбюро получил его.[621] 26 июля Раковский выехал из Лондона, 28 июля прибыл в Москву, где находился лишь трое суток, 31 июля отправился назад в Лондон, куда приехал 2 августа.[622]

О том, что происходило в Москве, с кем встречался Раковский, в нашем распоряжении нет никаких сведений. Однако стремительное развитие событий после его возвращения в Великобританию свидетельствовало, что ему были предоставлены необходимые дополнительные полномочия и право принятия самостоятельных решений.

Весьма оптимистично звучали слова Раковского в его краткой беседе с корреспондентом «Известий», опубликованной в день отъезда из Москвы.[623] По словам полпреда, он приехал, чтобы сообщить правительству о ходе переговоров. Два дня велись интенсивные совещания. Даже в день отъезда «через несколько минут я должен быть в высших государственных установлениях для продолжения совещания». Центральный вопрос переговоров – о займе, гарантированном британским правительством; отрицательное отношение английских кругов к нему поколеблено. Раковский выражал надежду на скорый успех своей миссии.

Накануне возвращения Х. Г. Раковского А. А. Иоффе, временно возглавлявший советскую делегацию, получил письмо Понсоби о том, что парламент решил разойтись на каникулы 6 августа, что оппозиция категорически потребовала, чтобы доклад о переговорах был сделан 5 августа и что он просит Раковского немедленно по приезде прибыть к нему для согласования дальнейших шагов.[624]

Во время состоявшейся 2 августа встречи решено было 3 августа, в воскресенье, вопреки британской традиции, провести заседание совместной комиссии, чтобы попытаться достичь компромисса по вопросам, оставшимся нерешенными. Это заседание, продолжавшееся до поздней ночи, не дало возможности согласовать общий договор, хотя на нем был достигнут весомый прогресс – договоренность по вопросам торгового договора и рыболовной конвенции.

Тогда было решено провести 4 августа пленарное заседание англо-советской конференции. Открывая его в помещении Форин Офис в 11 часов 30 минут утра, Понсоби заявил, что это – решительная встреча, которая может дать лишь один из двух вариантов – соглашение или полный срыв переговоров. Понсоби особенно акцентировал внимание на британской уступке – согласии гарантировать предоставление займа СССР. В какой-то момент советским делегатам показалось, что англичане могут пойти на разрыв. Но вслед за этим выяснилось противоположное – их готовность к серьезным уступкам. Оказалось, что поведение Понсоби было театральным, рассчитанным на встречные шаги партнера. Однако проявилось это не сразу.