Портье с трудом приоткрывает тяжелую дверь с двойным засовом и выглядывает на улицу.

— Такси, сэр?

— Нет.

Их окружает темнота и тишина.

Стив поворачивает Анук кругом, словно сдает врагу в плен белокурую куклу-марионетку.

Они идут в полной темноте. Машина. Прикосновение теплой кожи. Ее запах. Автомобиль трогается с места.

Ей страшно. Она не узнает себя. В ее голову приходит странная мысль. Из тех, которой нельзя ни с кем поделиться. Оказывается, легко быть глупой и смешной.

— Поедем в Джорджтаун, — говорит Стив.

Она облизывает пересохшие губы. «Что он задумал?» Машина на большой скорости едет по пустынной широкой улице. «Дурочка…» Она замечает, что Стив время от времени поглядывает на нее. Словно хочет убедиться, что она еще рядом…

— Я не понимаю, — произносит она тоном человека, который от страха начинает петь.

— Чего вы не понимаете?

— Почему мне вдруг стало страшно.

Стив улыбается и нажимает на акселератор. Он продолжает улыбаться и еще больше жмет на газ.

Правой рукой он слегка касается плеча Анук. И, как оказывается, вовсе не от избытка нежных чувств.

— Заблокируйте двери… — говорит он. — Мы сейчас проедем через черные кварталы. Другими словами, мы выезжаем за пределы гетто для белых.

На секунду он задерживает свою ладонь на шее Анук.

— Ночь завораживает меня, — продолжает он. — Ночью всякое может случиться… Ночью меня лихорадит. Словно я болен… В то же время я чувствую себя здоровым. Даже чересчур здоровым.

— Я могу взять телефонный аппарат? — спрашивает Хельга. — Или вы хотите еще полюбезничать с женой? Все вы похожи на напыщенных павлинов, которые ходят, распустив хвост, вокруг самки…

Роберт едва прислушивается к ее словам. Он все еще находится под впечатлением от только что звучавшего в трубке голоса Анук, от ее присутствия на другом конце провода. Догорающий день кажется ему бесконечным. Он скучает по Анук. Неожиданно его охватывают сомнения по поводу их отношений. Сможет ли он и в дальнейшем не опускать планку? Не показаться слабаком в ее глазах? Хватит ли ему сил продолжить игру в супермена, которому «сам черт не страшен»? В лепешку расшибаться, чтобы произвести на нее впечатление?

Сможет ли он рассказать ей, что лгал с самого начала их знакомства? Бедный негр захотел сойти за белого? Не может быть, чтобы она осталась равнодушной к тому, что пришлось преодолеть ему на пути к успеху. Возможно, низкое происхождение прибавит ему вес в глазах Анук? Кто знает?

Доктор посоветовал ему до утра соблюдать больничный режим. Французу нельзя выходить из теплого помещения на свежий воздух. Ему нужен полный покой.

— Весь мир ополчился против меня, — говорит немка. — Какая же я простофиля! Пожертвовать своим единственным выходным днем ради застенчивого типа, который жалуется на сложные отношения с женой, а несколько часов спустя признается ей в любви по телефону.

— Она растрогала меня, — отвечает Роберт с идиотской улыбкой, свойственной мужчинам, ведущим разговор с безразличной им женщиной.

— Растрогала… А кто пожалеет меня? Кто вернет мне загубленный день?

— Я сожалею, — говорит он.

Его мысли заняты Анук.

— И это все, что он может мне сказать? Похоже, что меня уже можно выставить в витрине и показывать за деньги как редкий образец человеческой глупости.

— Я проявил к жене минутную слабость, — говорит он. — На расстоянии она показалась мне не такой злючкой, какой бывает с глазу на глаз. Меня взволновал ее голос, ее присутствие, ее одиночество.

— Ясновидец? С каких пор?

— Почему?

— Вы говорите об одиночестве? Что вы знаете?

Роберт спокоен и благодушен. Он рассеянно произносит:

— Моя жена никого не знает в Вашингтоне…

Хельга качает головой. Ей известно, каким глупцом становится мужчина, переживший приступ лихорадки. «Все они одинаковы», — с горечью думает женщина.

— Утром, — повторяет она, — утром ваша жена никого не знала в Вашингтоне.

— На что вы намекаете?

Роберту совсем не хочется отрываться от своих грез.

— Намекаю? Что вы! Однако вы не можете с уверенностью утверждать, что она провела в одиночестве весь день. И в момент вашего звонка вы не знаете, была ли она…

— Но это же совершенно очевидно!

— Боже мой! — восклицает она по-немецки. — Вы уверены, что в номере не было ни горничной, ни уборщика, обслуживающего этаж, ни гостиничного рассыльного, который принес какой-то забытый ею предмет?

— Кому это интересно? — восклицает Роберт.

Он продолжает раздраженным тоном:

— Когда я говорю: она одна, я имею в виду, что моя жена принадлежит мне, а не какому-то другому мужчине.

— Какая наивность! — восклицает Хельга. — Вы ни в чем не можете быть уверены, кроме того, что спали с ней в одной постели… А это вовсе ни о чем не говорит. Вы совсем не знаете ее. Кто вам сказал, что она не могла за это время развлечься на стороне?

— Я ушел из гостиницы в 9 часов утра. Сейчас девять вечера. За двенадцать часов ничего не может произойти. Ничего.

— Еще не прошло двенадцати часов, — говорит немка. — Утром вы вышли из гостиницы без четверти девять. Сейчас только восемь часов вечера. Ваши двенадцать часов истекут лишь через сорок пять минут. Вот тогда вы сможете с полным правом утверждать, что оставили жену на целых двенадцать часов.

Роберт теряет терпение.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что вы не должны с такой уверенностью заявлять, что ваша жена была одна в номере и что эту ночь проведет в одиночестве. Вы лишь предполагаете, что так может случиться, но вы ничего не знаете наверняка.

— Вы так на этом настаиваете лишь потому, — говорит он, — что она вам не нравится. Почему? Вы никогда не увидитесь с ней… И никогда не познакомитесь с ней.

— Благодаря вам я уже познакомилась с ней. В своей жизни я встречала столько мужчин, которых стервы водили за нос. И меня бесит, когда я вижу, как взрослого человека обводят вокруг пальца. И при этом он еще говорит спасибо.

— Она никого не знает в Вашингтоне, — повторяет с упрямством Роберт. — Ни моих коллег по работе, ни их жен. Впрочем, они прилетают сегодня вечером. Нет, Анук никого не знает в Вашингтоне.

— Вы рассуждаете, как типичный француз… Возможно, это и есть рациональный образ мышления. Я же предпочитаю немецкий здравый смысл. Впрочем, все французы слегка тронутые умом. Вот почему немцы время от времени дают им по мозгам.

— О нет! — восклицает он. — Только не надо лезть в политику. Если вы называете «здравым смыслом» немецкий террор…