— Не таким, как этот, и не очень часто. Иногда. Сама себя за это ругаю, но подаю. Не больше фунта.

— Чтобы он был истрачен на выпивку или наркотики?

— Дар должен быть безусловным. Даже если даришь только один фунт. Даже если нищему. Ладно, я и сама знаю, что потворствую правонарушениям.

Они уже перешли дорогу у светофора, когда он вдруг снова заговорил:

— В следующую субботу я должен пойти на бар-митцву двоюродного брата.

— Так пойдите, если это вам важно.

— А.Д. не понравится, если я снова подам заявление об отгуле. Вы же знаете, какой он, когда мы ведем расследование.

— Это ведь не на весь день, правда? Попросите. Он повел себя очень пристойно, когда Роббинс просил отгул на один день после смерти своего дяди.

— Речь ведь шла о христианских похоронах, а не о еврейской бар-митцве.

— А какая еще бывает бар-митцва? И надо быть справедливым. Он вовсе не такой, вы и сами это знаете. Ну, я уже сказала: если это важно — попросите. Если нет — не надо.

— Важно для кого?

— Ну, я не знаю. Для мальчика, по всей вероятности.

— Да я его почти не знаю. Думаю, его не очень заботит, буду я там или нет. Но семья у нас небольшая, у него всего-навсего два двоюродных брата. Думаю, ему-то хотелось бы, чтобы я там был. А вот тетушке моей — вряд ли. Если я не явлюсь, у нее появится лишний повод для недовольства моей матерью.

— Вряд ли А.Д. возьмется решать, что важнее — доставить удовольствие вашему брату или дать вашей тетушке повод для досады. Если это вам важно, так поезжайте. Зачем делать из этого такую большую проблему?

Дэниел не ответил, и, пока они шли вверх по Хиллгейт-стрит, она думала: а может, все потому, что для него это и правда большая проблема? Повторяя в уме их короткий разговор, она вдруг удивилась — ведь это в первый раз он приоткрыл ей дверь в свою личную жизнь. А раньше ей казалось, что Дэниел, как и сама она, охраняет этот неприступный портал с прямо-таки всепоглощающей бдительностью. За все три месяца с тех пор, как он пришел в их группу, они ни разу не говорили о его еврействе, впрочем, как и о чем-либо другом, кроме работы. Ищет ли он на самом деле совета, или использует разговор с ней, чтобы прояснить собственные мысли? Если он и правда искал совета, удивительно, что он обратился к ней. С самого начала она почувствовала в нем настороженность, которая — если не повести себя тактично — могла осложнить дело, а ее несколько раздражала необходимость проявлять особый такт в отношениях с товарищами по работе. Служба в полиции и так изобилует стрессами, не надо осложнять ее необходимостью умиротворять коллегу или приспосабливаться к нему. Но Дэниел ей нравился, или, что более соответствовало действительности, начинал нравиться, хотя она и не могла бы с уверенностью сказать почему. Он был крепко сбит, ростом чуть выше ее, со светлыми волосами и серо-синими глазами, блестящими, словно отполированные камешки. Когда он сердился, глаза у него темнели, становились почти черными. Она распознала в нем живой ум и честолюбие, сродни ее собственному. И во всяком случае, у него не было комплексов из-за необходимости работать под началом у женщины, а если и были, он умел скрывать их гораздо лучше, чем многие другие ее коллеги. Еще она призналась себе, что он стал казаться ей сексуально привлекательным, будто такое формальное признание объективного факта могло уберечь ее от глупостей, порождаемых постоянным тесным общением. Ей пришлось видеть слишком много примеров того, как сослуживцы ломали себе жизнь и карьеру, так что она не могла пойти на риск впутаться в историю, которую гораздо легче начать, чем закончить.

Она сказала, стремясь ответить доверием на доверие и опасаясь, что была слишком категорична:

— У нас в анкрофтской школе были ребята самых разных религий. Мы то и дело отмечали какие-то праздники или торжества. Это обычно означало, что надо наряжаться и много шуметь. Школа официально придерживалась принципа, что все религии одинаково важны. Должна признаться, что в результате я оттуда вышла с твердым убеждением, что все они одинаково не важны. Мне кажется, что учить вере можно, только когда сам искренне веришь, иначе вера превращается просто в еще один скучный предмет. А может, я по природе — язычница. Мне не по душе все эти вопли о грехе, страдании и Божьей каре. Если бы у меня был Бог, я хотела бы, чтобы он был умный, веселый и занятный.

Дэниел ответил:

— Сомневаюсь, чтобы такой Бог мог дать утешение, когда вас гонят в газовые камеры. Тогда, возможно, вы предпочли бы Бога-отмстителя. Это ведь наша улица, да?

То ли он просто устал обсуждать эту тему, то ли предупреждал, чтобы она не лезла в его личные дела. Кейт ответила:

— Да, похоже на то.

Слева от двери был домофон. Кейт нажала кнопку и, когда на звонок ответил мужской голос, сказала:

— Это инспектор Мискин и инспектор Аарон. Мы пришли повидать мистера Фарлоу. Он нас ждет.

Она прислушивалась, ожидая щелчка, означающего, что замок открылся, но тот же голос сказал:

— Сейчас спущусь.

Полторы минуты ожидания, казалось, тянутся бесконечно. Кейт успела уже второй раз взглянуть на часы, когда дверь отворилась и перед ними предстал коренастый молодой человек, босой, в туго обтягивающих брюках в синюю и белую клетку и в белой футболке. Его волосы были подстрижены в виде отдельно стоящих пучков коротких волосков, что делало его круглую голову похожей на щетку из жесткой щетины. Нос у него был широкий и толстый, а округлые руки, покрытые патиной коричневатых волос, казались мягкими и пухлыми, как у ребенка. Кейт подумала, что в нем есть какая-то уютная компактность, как у плюшевого медвежонка, и что не хватает только ценника, который свисал бы с серьги в его левом ухе, чтобы довершить иллюзию. Но взгляд бледно-голубых глаз, встретившийся с ее взглядом, был поначалу настороженным, а затем, пока они стояли вместе у входа, настороженность сменилась откровенным антагонизмом, и когда он заговорил, в его тоне не было доброжелательности. Не обратив внимания на протянутый ему ордер, он сказал:

— Вам надо будет пройти наверх.

В узком холле было очень тепло и стоял странный аромат, полуцветочный, полупряный; Кейт сочла бы его приятным, если бы он не был так резок. Вслед за своим гидом они поднялись по узкой лестнице и очутились в гостиной, тянувшейся во всю длину дома. Высокий арочный проем указывал, по-видимому, место, где комнату когда-то разделяла стена. В дальнем конце была устроена небольшая оранжерея с видом на сад. Кейт, полагавшая, что в совершенстве овладела искусством схватывать детали окружающей обстановки, ничем не выдавая своего любопытства, сейчас не замечала ничего, кроме человека, с которым они пришли увидеться. Он лежал, высоко поднятый на подушках на узкой кровати, справа от оранжереи, и явно был при смерти. Ей приходилось видеть крайнюю степень истощения довольно часто на экране телевизора, приходилось смотреть, сидя, как обычно, в своей гостиной, на лишенные выражения, словно мертвые глаза и иссохшие члены умирающих от голода людей. Но сейчас, впервые встретившись с этим в жизни, она не понимала, как человек мог так иссохнуть и все же дышать, как эти огромные глаза, словно свободно плавающие в орбитах, могут пристально, не отпуская, вглядываться в ее глаза с такой невероятной, чуть ироничной веселостью. Он был завернут в халат алого шелка, но и этот халат не мог оживить болезненно-желтый цвет его лица и рук. У изголовья кровати стоял ломберный столик, а с другой стороны столика — кресло. На зеленом сукне стола — две уже распечатанные колоды карт. Похоже, Руперт Фарлоу и его друг собирались сыграть в канасту.