— Не обязательно. Все зависит от убедительности других улик. И если мы находим это алиби неубедительным, то и присяжные увидят то же самое.

— Ну да, если только этот парень когда-нибудь предстанет перед присяжными.

— Впрочем, — сказала Кейт, — есть одна зацепка. Может, просто случайность, только я подумала… Этот его дружок — Рэй — явно лгал. Но откуда сам Фарлоу знает, что алиби нужно примерно на семь тридцать? Или это просто удачная догадка?

Сообщение Дэлглишу о том, что он согласен встретиться с ним, Жан-Филипп Этьенн передал с Клаудией. Встречу он назначил на 10.30. Это означало, что надо отправиться в путь довольно рано, чтобы ехать спокойно. Время встречи удивило Дэлглиша — ведь назначивший его человек имел в своем распоряжении весь день целиком: по-видимому, здесь была какая-то особая цель. Не в том ли дело, раздумывал Дэлглиш, что, даже если беседа затянется дольше, чем ожидалось, Этьенн не будет обязан пригласить его остаться на ленч? Это устраивало и его самого. Поесть в полном одиночестве, в незнакомом месте, где его никто не знает, не может узнать в лицо, даже если еда окажется не вполне по вкусу; поесть в таком месте, где он может быть уверен, что никто на свете не знает, где он работает, где его не достанет ни один телефонный звонок, — редкое удовольствие, и он собирался после интервью насладиться им сполна. В четыре часа у него назначено совещание в Скотланд-Ярде, а затем он прямиком отправится в Уоппинг — выслушать, что доложит ему Кейт. У него не останется времени на прогулку и на осмотр, по всей видимости, интересного храма, но в конце концов надо же человеку поесть!

Когда он отправился в путь, было еще темно и, светлея, ночь сменялась сухим, но бессолнечным утром. Однако как только он стряхнул с себя последние восточные предместья Лондона и его окружили приглушенные краски сельских пейзажей Эссекса, серый полог над ним сменился перламутровой дымкой, обещавшей, что солнце, возможно, все-таки проглянет. За низко подстриженной живой изгородью, время от времени пронзаемой одинокими, встрепанными ветром деревьями, простирались к далекому горизонту вспаханные осенние поля с кое-где проклюнувшимися зелеными ростками озимой пшеницы. Под широким небом восточной Англии Адама охватило чувство освобожденности, словно тяжесть давнего, привычного бремени на какое-то время спала с его плеч.

Дэлглиш задумался о человеке, с которым должен был встретиться. Он ехал в Отона-Хаус, не слишком многого ожидая от этой встречи, но тем не менее подготовившись к ней. Для детального исследования биографии Этьенна времени у него не было. Он провел минут сорок в Лондонской библиотеке и поговорил по телефону с бывшим участником Сопротивления, живущим теперь в Париже, чью фамилию ему назвал сотрудник французского посольства, с которым у Дэлглиша были деловые контакты. Теперь он кое-что знал о Жане-Филиппе Этьенне, герое Сопротивления в вишистской Франции.

Отец Этьенна был владельцем процветающей газеты и типографии в Клермон-Ферране и являлся одним из самых первых участников движения Сопротивления. Он скончался от рака в 1941 году, и его единственный, только что женившийся, сын унаследовал и его дело, и отцовскую роль в борьбе против вишистского правительства и немецких оккупантов. Подобно отцу, он был ярым голлистом и антикоммунистом, не доверял Национальному фронту из-за того, что это движение было организовано коммунистами, невзирая даже на то, что многие его друзья — христиане, социалисты, интеллектуалы — стали участниками этого движения. Но он был одиночкой по натуре и лучше всего работал со своей собственной группой, очень небольшой и формировавшейся тайно, из хорошо законспирированных людей. Не вступая в открытые конфликты с основными организациями, он сосредоточил свою деятельность в большей степени на пропаганде, чем на вооруженной борьбе, распространяя собственную подпольную газету и союзнические листовки, сбрасывавшиеся с самолета, регулярно снабжая Лондон[91]неоценимой информацией. Он даже пытался подкупом и пропагандой деморализовать немецких солдат, засылая в их среду агитаторов-антифашистов. Издание его семейной газеты шло своим чередом, однако она теперь стала не столько хроникой событий, сколько литературным журналом: ее осторожная, неполитическая позиция давала Этьенну возможность получать больше бумаги и печатной краски, чем было положено, а ведь на них были установлены строгие нормы, за соблюдением которых тщательно следили. Благодаря осмотрительному ведению дел и всяческим ухищрениям ему удавалось выделять ресурсы на подпольную прессу.

Целых четыре года он жил этой двойной жизнью настолько успешно, что фашисты так ничего и не заподозрили. Даже его соратники по движению Сопротивления не пытались обвинить его в коллаборационизме. Его глубочайшее недоверие к маки еще усилилось после того, как в 1943 году погибла его жена, ехавшая в поезде, взорванном одной из наиболее активных партизанских групп. Он закончил войну героем, правда, не столь широко известным, как Альфонс Розье, Серж Фишер или Анри Мартен, но его имя можно было найти в индексах книг о движении Сопротивления в Виши. Он заработал свои медали и свой покой.

Меньше чем через два часа после того, как он выехал из Лондона, Дэлглиш свернул с шоссе А-12 на юго-восток, в сторону Молдона, а затем на восток, через плоскую, неинтересную сельскую местность, и наконец доехал до Брадуэлл-он-Си — весьма привлекательной деревушки с прямоугольной башней небольшого храма и обшитыми вагонкой розовыми, белыми и красновато-желтыми домами, у дверей которых висели корзины поздних хризантем. Он отметил в уме паб «Королевская голова» как место, куда он мог бы заехать поесть. У поворота на узкую проселочную дорогу был знак, указывавший, что она ведет к храму Святого Петра-вне-стен, и вскоре храм возник вдалеке — высокое прямоугольное здание, стоящее на фоне неба. Храм и сейчас выглядел точно таким же, каким Адам впервые увидел его десятилетним мальчишкой, когда приезжал сюда с отцом: очень простой, незамысловатых пропорций, он походил на детский кукольный домик. К часовне вела немощеная дорожка, отделенная от проезжей дороги деревянным барьером, однако проезд к Отона-Хаусу, на несколько сотен ярдов правее, был открыт. На дорожном указателе — деревянный столбик его уже пошел трещинами, а буквы выцвели так, что почти не читались, — виднелось название дома: этот факт и то, что вдали уже вырисовывалась крыша с печными трубами, убедили Дэлглиша, что этот проселок — единственный доступ к Отона-Хаусу. Дэлглишу пришло в голову, что Жан-Филипп Этьенн не мог придумать лучшего средства, чтобы отпугивать посетителей, и на миг заколебался — не пройти ли полмили пешком, чтобы не было риска застрять в грязи? Адам взглянул на часы — 10.25. Он приедет точно в назначенное время.

Дорога к Отона-Хаусу была изрыта глубокими колеями, в рытвинах, после вчерашнего ночного дождя, все еще стояла вода. По одну сторону дороги без конца и края тянулись распаханные поля, ничем не огороженные и без малейшего признака жизни. Слева шла широкая канава, обрамленная зарослями ежевичных кустов, отяжелевших от ягод, а за ними виднелся неровный ряд искривленных сучковатых деревьев, чьи стволы густо оплетал плющ. По обеим сторонам дороги качалась под порывами несильного ветра высокая сухая трава с полными семян стручками. Дэлглиш вел свой «ягуар» очень осторожно, но машину мотало из стороны в сторону, она вздрагивала и подпрыгивала на ухабах, и он уже жалел, что не оставил ее у въезда, когда луж на дороге вдруг стало меньше, рытвины — мельче, и последнюю сотню ярдов он смог проехать, увеличив скорость.