Будильник прозвенел шесть часов, когда Марина поднялась. Она на некоторое время уединилась в туалетной комнате, привела себя в порядок, и прежде, чем договориться с «донной» Хустой насчёт утреннего завтрака для мужа, вошла в комнату, где находились мы, и мысленно обратилась к Иисусу, прося благословить её развоплощённого отца там, где бы он сейчас ни находился. Очарованные, мы слушали её, слово за словом, в атмосфере гармоничных мыслей, куда мы вмешались, в то время, как молодая женщина взывала к защите Господа.

Встав, Клаудио подошёл к ней. Когда он, дрожа от ликования, коснулся её, то ощутил, что дочь носит в своём теле и в душе, в состоянии беременности, нежное присутствие Мариты… Он сделал шаг назад, показавшись нам робким. Он опасался запачкать великолепие возвышенной сцены, развернувшейся перед ним. Он думал о Марине, как о светлом растении, смоделированном во плоти, содержащем в себе цветок, готовый распуститься.

Мысль Клаудио блеснула в молитве. Он просил Бога не позволять ему ставить свои капризы превыше обязательств… Затем подошёл к ней, нежно обнял её и позвал:

— Дочь моя!… Дочь моя!… Что стало с Немезио? Давай разыщем его! Мне необходимо поддержать его!… Подержи и ты его!…

В ожидании молодая женщина не восприняла его замечания физически, но, не будучи в состоянии объяснить причину, она вдруг вспомнила об отцовской просьбе последнего часа..

Да, Немезио… мысленно заключила она. Они с мужем получали новости по телефону, приходящие в основном из Олимпии. Семейный врач виделся с Жильберто в банке. Информация была тревожной. Но всё же они колебались… Особенно она тревожилась при мысли о встрече. Но врач говорил, что её свёкор с тяжёлом состоянии… В своей памяти она произнесла просьбу Клаудио, когда он умирал, и мысленно решилась. Она забудет прошлое и поможет больному в меру своих возможностей. Она приведёт Жильберто к примирению. Они больше не будут откладывать свой визит.

Но домашние дела занимали её разум, и она отошла от этой мысли, сохраняя, однако, в форме прочного намерения, просьбу, внушённую ей Ногейрой.

Во время завтрака она предложила мужу меры, которые они предпримут в отношении Немезио. Клаудио, внимательно наблюдавший за ними, сразу принялся за работу. Он подпитал благоприятное расположение супружеской пары. Пусть они не отказываются. Они должны заняться этим. Немезио тоже ведь отец. Марина предлагала, Жильберто раздумывал. Наконец, муж согласился. Он позвонит в банк, чтобы проверить слова врача. Если болезнь и в самом деле серьёзна, они возьмут такси вечером, чтобы увидеться с ним, несмотря на положение его спутницы, которая находилась на последних днях беременности.

Предоставив Персилию, Клаудио и Морейру своей работе, я отправился в дом Торресов по дороге, которую больше не видел с того самого трагического момента, когда машина на большой скорости сбила Клаудио.

Я вошёл в дом.

Во всех основных комнатах царила тишина.

Удивлённый, я направился к просторной комнате, где в своё время познакомился с его больной супругой. Рядом с лежащим в своей постели, страдающим гемиплегией, потерявшим способность речи Немезио не было никого, кроме Амаро, его верного духовного друга, который в своё время ухаживал и за больной «донной» Беатрисой.

Я мобилизовал понимание и сопротивление, чтобы не давать себя касаться, тем самым нанося ущерб вместо оказания помощи.

В растерянности я выслушал из уст санитара краткое изложение трагедии, в которой принимал участие этот человек, ранее бывший таким льстецом и таким богачом.

Уступив страсти, которая завладела всеми его чувствами, и возбуждаемый одержателями, которые покинули его, как только увидели его изуродованное и бесполезное тело, Торрес-отец решился уничтожить Марину, а затем покончить с собой. Но совершая своё преступление, он понял, что задел Ногейру, а не его дочь, что привело его к отчаянию, и это отчаяние так выросло в его рассудке, что больное тело больше не сопротивлялось: открылось кровотечение. Он, Амаро, предупреждённый друзьями, обнаружил его наполовину парализованным и утратившим дар речи, в своём автомобиле, остановившимся недалеко от места совершения преступления. Он, казалось, был на пороге развоплощения, но неожиданно появился Феликс и попросил поддержки всех духовных организаций помощи, находившихся поблизости, собрав воедино все факторы вмешательства в его пользу. Он помолился, прося Божественные Силы не позволить его выхода из физического плана, не использовав во благо его увечье в изуродованном физическом теле, без возможности на восстановление. Директор «Душ-Сестёр» воззвал к преимуществам, которыми будет для него боль, преимуществам, которые он квалифицировал как святые, и процесс развоплощения был сразу же остановлен. Кто он, Амаро, такой, чтобы критиковать решения брата Феликса? — утверждал друг доверительным тоном. Тем не менее, он спрашивал себя, так ли уж необходимо, чтобы такой активный и разумный человек, как Немезии, был привязан к своему так изуродованному телу… С момента вмешательства Феликса старый Торрес был таким, каким он предстал моим глазам: жалкий опустившийся человек, покинутый всеми в своей постели. Кредиторы открыли дом для всех, и бесчестные служащие разбежались, прихватив с собой обильный плод ограбления. Посуда, серебро, хрустальные приборы, фарфор, одежда, картины, небольшие фамильные ценности семьи Невесов и Торресов, и даже пианино, а также драгоценности «донны» Беатрисы оказались утерянными в пучине. Оставалась лишь Олимпия, бывшая спутница, которая приходила сюда два раза в день, чтобы оказать калеке небольшую помощь, хоть этот калека прекрасно всё осознавал, но не мог произнести ни единого слова из-за изменений в нервных центрах. И всё это произошло не далее, чем за одну неделю, заключил разочарованный собеседник.

Проявляя сочувствие, я дожидался здесь ночи.

Я увидел, как Жильберто и Марина пересекли вестибюль, за ними следовали Персилия, Морейра и Клаудио, охваченные болезненным оцепенением.

Представляя себе, что они одни, молодой служащий банка с супругой не смогли сдержать возгласов изумления и распростёрлись в слезах у постели больного, чьё одиночество казалось им чрезмерным из-за присутствия феерической люстры. Немезио узнал их. Он напрасно старался приподнять свою измученную голову. Он хотел заговорить, но не смог, несмотря на неимоверные усилия.

— Неужели это ты, папа? — скорбно выдохнул Жильберто.

С трясущейся головой мужчина смог лишь промычать:

— А-а-а-а-а!…

Мы не могли видеть его мысли, мы лишь с волнением отметили, что, пришедший в чувство, он умолял детей о снисхождении, о сочувствии…

Он смотрел на свою невестку сквозь вуаль слёз и сожалел, на неясном языке мозга: — «Марина!… Марина!… я несчастен … Прости, во имя любви Божьей!… Прости за оскорбительные письма, прости за моё преступление!… Я впал в безумие, когда бросил свою машину на тело твоего отца!… Скажи, скажи мне, умер