Вот и торжество случая — благоприятного или неблагоприятного — на войне. В данном случае — неблагоприятного. Всё было готово к тому, чтобы состояться большой победе. Но не состоялась. Румыны сдали свою столицу — помогай румынам, как прежде бывало не раз у России, помогавшей всем своим чаще мнимым союзникам.

Оставалось одно: успокоить своё воинство и вернуть ему прежний наступательный дух — передать дивизию другим на той высоте, какой она, ещё недавно «слабая числом и духом», достигла его трудами, его волей, его душой. Ещё недавно растрёпанная — теперь лучшая дивизия в армии. Не отступающая, а наступающая. Не теряющая своих пленными, но берущая в плен (за два месяца пленены сорок офицеров и две тысячи нижних чинов, да ещё трофеи: тридцать пулемётов, бомбомёты, прожектора — в их лучах хорошо ночные карпатские холмы просматриваются…).

Снесарев называет свою дивизию своим детищем, своей Ейкой, по ласкательному имени дочери Женечки. И приходится всё это оставлять и на других холмах, с другими полками осуществлять военное миропонимание.

А его военное миропонимание — уже целая энциклопедия, которую хранят память и мозговые клетки. И на всём останавливается его проницательный взгляд. Скажем, он давно уже видит, что между пехотой и артиллерией — пропасть, что, поскольку артиллерия, прикрываясь своей особой миссией, не хочет подчиняться, но желает быть в барском положении и воевать по своему настроению и пониманию, надо восстановить единоначалие и единоответственность.

А насколько кровнотрепетна его мысль о сбережении унтер-офицерского корпуса, которому он ещё со времён ранней службы придавал высокое значение. Теперь же, после действительно невосполнимых потерь, он пишет в дневнике так, как если бы это была докладная записка начальнику Генерального штаба: «В Перекопском полку при выступлении было около 90 унтер-офицеров на роту (подпоручик на взвод, фельдфебель — отделение и унтер-офицер через 2–3… в рядах); все они легли зря, и потом на 250 — два унтер-офицера, а позднее и ни одного… То же и с офицерами: 19-я дивизия под Рогатиным, 24–30 августа Львовские бои и затем под Перемышлем… вся легла, на взводах погибли опытные штабс-капитаны, будущие не только батальонные командиры, а и полковые… остались прапорщики… Таким образом, отсутствие организационной предусмотрительности лишило нас в первые же два месяца всякого запаса офицеров и унтер-офицеров… глупее глупого. А между тем этот запас должен был бы быть распределён по разрядам, так же как и общий имперский состав пополнений, дабы на каждую сотню рядовых пополнения было бы, скажем, 1–2 офицера и 5–6 унтер-офицеров… и так до окончания войны…»

Отсутствие организационной предусмотрительности — почти роковое упущение, но если бы только это отсутствие…

В начале ноября 1916 года умер польский писатель Сенкевич, автор знаменитого романа «Quo vadis». Камо грядеши? Куда идёшь? А в начале эры Христовой христианский мир, ныне разделённый, был един, он ещё помнил Христа, он был беззаветен, и апостолы, и пастыри его шли на мученическую смерть. Для Снесарева роман был по-настоящему значимым; не без интереса прочитал он и «Крестоносцев» — из более поздних, уже не римских, а славянских времён.

Смерть Сенкевича даже на фоне великих потерь мировой войны ощущалась как духовная утрата европейского континента.

Через несколько дней скончался престарелый австрийский император Франц-Иосиф, не доживший самую временную малость до гибели своей монархии, но уже видевший её конец.

А в Брязе, как и на всём пространстве русских фронтов, отмечают праздник Святого Георгия. «Настроение славное, чувствуешь, что принадлежишь к семье храбрых, к специальной аристократии духа (другие — ума, денег, таланта, происхождения и т.п., т.е. ума, таланта или денег — в прошлом. Идея историческая: деды поработали и сделали почти всё, что положено их роду, дети отдыхают, но пользуются благами); нас потом затрут другие аристократии, когда минует военная гроза, но ведь мы работали не для толпы и печати; мы делали своё дело по внутреннему голосу, и с минованием войны мы скромно станем в сторону, создав для других жизнь, которой некогда мы умели рисковать…»

Воистину — Запад есть Запад, Восток есть Восток… Снесарев в течение долгих недель мог убедиться в этом, наблюдая двух «наблюдателей» — японца Куроки и англичанина Пирса.

Куроки, капитан Генерального штаба японской службы, племянник знаменитого генерала-однофамильца, командующего на полях Маньчжурии Первой японской армией, владельца шашки, которой тысяча лет, был неизменно симпатичен Снесареву, хотя после войны он слышал, что Куроки-племянник приложил свою руку к пропаже «золотого вагона» Колчака; впрочем, привязка — на уровне слуха, а не документа. Да и что золото! Снесарев понимал, что двум странам ещё придётся жёстко столкнуться, и грустно чувствовать, что на противоположной стороне окажутся симпатичные тебе люди.

На полмесяца к вверенной Снесареву дивизии прикомандирован англичанин профессор Пирс (Пэре) из Ливерпульского университета. Его занимает санитарное состояние и снабжение русской армии. Интерес всесторонне расширился, когда он поговорил со Снесаревым и поразился энциклопедическим знаниям русского фронтового генерала, в том числе и знаниям по истории Британской империи, его широте взглядов, проницательности и открытости. И когда в конце командировки, в начале декабря Пирс, благодарный за гостеприимство, придёт прощаться, они проговорят долго и искренно. И главная и объединяющая мысль обоих — величие русской жертвы и честного ратного труда.

А вскоре после приезда Пирса Снесарев пригласит его на обед в штаб Перекопского полка. И начальник дивизии, и командир полка скажут щедрые слова в честь английского гостя, на что профессор Пирс ответит пространно и взволнованно, дескать, они, англичане и французы, по-настоящему не знали России. И только теперь стало им ясно, что она, Россия, их спасла наступлением в Восточной Пруссии и в Карпатах. И они, англичане и французы, в неоплатном долгу перед русскими, так как они дают металл и технические средства, а Россия самое дорогое — сынов. Они только теперь поняли величие и самопожертвование восточной союзницы — великой страны России, и они преклоняются перед гением её народа и её культурой и искренне кланяются её несравненной армии.

«Присутствие иностранцев у меня в дивизии и у меня за столом, — пишет Снесарев в конце ноября, — делает нашу жизнь разнообразнее, а офицеров дивизии более гордыми: “Вот, послали к нам, знают, что мы не ударим лицом в грязь” или “иностранцы все к нам жалуют, значит, у нас интересно…”»

С японцем Куроки у англичанина Пирса всё время — пикировки по разным поводам, особенно возмущал британца обычай харакири: «грубый, отсталый азиатский обычай», на что Куроки застенчиво отвечал: «Вы так на харакири нападаете, потому что сами не можете, а у нас, если так надо, то хорошо; это хорошо, пока люди могут». По мнению Андрея Евгеньевича, «Пирс и Куроки — антиподы; первый — парламентарий и хитроумный Одиссей, второй — монархист и чёрный. Пирс называет Куроки каменным человеком, на что тот отвечает: “Хорошо, так и надо…” И так без конца: и не могут они договориться, и чует англичанин, что ему японца не сдвинуть с места, чует, что его страна уже пережила такое время и стоит на других устоях: политика, деньги, хитрость…»