– Скажи мне, где дама номер тринадцать.

– В вакууме…

Теперь Сесар, казалось, задремал. Испустив вопль разочарования, Рульфо поднялся и вышел из комнаты, не озаботившись закрыть за собой дверь.

«CD. Может, он все еще существует».

Он обошел гостиную и заметил ноутбук Сесара на полу. Монитор был разбит, жесткий диск отсутствовал. Рульфо сдвинул носком ботинка стопки книг. В камине увидел гору черного бумажного пепла, сажа и пепел были вокруг и на ковре. Резко пахло гарью, ковер в некоторых местах был прожжен. Рульфо подумалось, но как-то смутно, что это очень опасно, но в тот момент озаботиться этой проблемой он не мог. Пошарил в куче пепла, но ничего не нашел. Отправился на кухню и напрасно заглянул в мусорное ведро. Удивительно, но оно было чистым и почти совсем пустым: несколько смятых бумажных салфеток, и все.

– А тебе известно, что мой дедушка был долбаным педиком? – Сесар продолжал говорить с ним из комнаты.

– Да, – сказал Рульфо, даже не слушая, и вышел из кухни.

«Спальня».

– Серьезно, Летиция Милано свела его в Париже с ума, поставляя ему мальчиков… Признаюсь тебе, что… Эй! Ты куда?.. Разбудишь Сусану!..

Рульфо поднимался по лестнице, направляясь к спальне, которая располагалась на чердаке.

Это было последнее помещение, которое он еще не обследовал. По дороге в нос шибануло жуткой вонью. Куда сильнее, чем этажом ниже.

– Не шуми… Если она проснется, то рассердится… Ты же ее знаешь…

Зажав нос пальцами, он толкнул дверь. То, что открылось его глазам, было похоже на комнату в квартире Бальестероса вчерашней ночью. Спальня напоминала бойню. Кровь уже давно высохла на стенах. Но на полу, возле кровати, посреди неподвижного и густого моря темно-красного цвета, было что-то еще. Сначала он не понял, чем это может быть. Мокрый шар, скорчившееся животное. Но потом он разглядел линию согнутого позвоночника, подогнутые и сгрызенные до колен ноги, обрубки рук, грязные светлые волосы, прилипшие к черепу, и (когда он обошел это вокруг)

Уроборос

открытый рот, разорванный, приникший к одной из ног,

Это Уроборос

наконец остановившийся.

Он хотел было перед уходом убить Сесара, но ему не хватило духу. Никакого стиха на животе у него он не нашел, но подозревал, что с его старым другом и учителем дамы блеснули изобретательностью. Они свели его с ума, просто сделав так, что Сусана вернулась к нему.

«Правда? Возвращение домой. Какая изысканность, Сага. Мои поздравления».

Он вел машину в окружении подмигивающих и влажных огней, со всей яростью и скоростью, которую мог выжать из движка. Теперь оставался единственный шанс: вдруг Ракель вспомнит что-нибудь важное.

Какой-то автомобиль встал перед ним на перекрестке, и Рульфо принялся изо всех сил жать на клаксон, словно дуя в ломаную трубу. Услышал проклятия, но поехал дальше.

Ракель была последней надеждой, что у них оставалась. Но что же еще она может вспомнить, кроме того, что уже вспомнила?

Или Лидия. Если Лидия снова установит с ними связь. Но он был уверен, что сны уже закончились. Неужто верно, что еще одна дама из шабаша пытается им помочь?..

На светофоре загорелся желтый. Рульфо подумал, что сможет проехать, но машина перед ним затормозила, и, чертыхаясь, он вынужден был сделать то же самое.

Что он скажет Бальестеросу и Ракели, с нетерпением ждущих его возвращения? «Мне жаль. След оказался ложным. Мы не можем рассчитывать на документы Раушена».

Светофор будто сломался: зеленый свет все не загорался. Сгорая от нетерпения, Рульфо взглянул в сторону тротуара.

И увидел автоматическую стеклянную дверь с двумя маленькими елочками по сторонам.

Юная Жаклин любовалась пейзажем, сидя на диванчике на террасе своей виллы, построенной на скале, на Лазурном Берегу. В нескольких десятках метров от ее ног шумел неутомимый прибой. Уже стемнело, и где-то вдали, прорезая темное небо, полыхали молнии. Холодный, но еще терпимый в этих широтах бриз шевелил полы ее полосатого халата.

Она была окружена всем самым приятным, но чувствовала бы себя так же хорошо в гробу под землей или объятой пламенем костра. Ее удовольствия, тайные и изощренные, не имели ничего общего с окружающей действительностью. Это были моменты счастья совсем иной природы – те удовольствия, которые погружали ее в райские кущи ощущений, длительностью которых она к тому же могла управлять по своему усмотрению.

Жаклин было всего двадцать два года. Живая, тоненькая, миниатюрная девушка с короткой стрижкой и карими глазами. Родилась в Париже, богата, живет одна, семьи и друзей нет, выглядит счастливой. И очень любезна. Так воспринимала ее целая толпа иммигрантов, обслуживающих ее роскошную резиденцию. Всегда с улыбкой на лице, всегда веселая эта мадемуазель. Очень любезная.

Но то, что гнездилось внутри, – та другая, что жила в ее взгляде и никогда не мигала, – было древнее многих вещей, на которые устремлялся ее взгляд. Порой Жаклин тешила себя мыслью: а что сказали бы о другой ее горничные, ее слуги – все те посторонние, что день за днем из кожи вон лезли, ухаживая за ее домом и за ней самой? Что они сказали бы, если смогли бы увидеть ее и сохранить после этого способность

мыслить

или дышать.

Губы ее сложились в сладкую улыбку. И в полном согласии с этим нежным жестом горизонт озарила новая молния.

Удовольствия Жаклин оказывались и вправду очень странными, потому что это были удовольствия другой. Например, декламировать стихи вместе с Маду. Или, к примеру, татуировать филактерии на телах посторонних, чтобы понаблюдать за результатом. Или же развлекаться, унижая свою бывшую королеву. Но, конечно же, все это было не особенно важно. Действительно важно – стать способной одолеть реальность.

Реальность была такой хрупкой. Как зародыш внутри матки – такой она была. Ни одна из сестер не понимала до конца, какие выводы делает Сага из этой реальности. Как беззащитна, как слаба эта спящая реальность; насколько похожа на пелену – неосязаемую и трепетную.

У нее во рту уже ждет своего часа строка Рембо, способная содрать пелену и порвать ее в клочья. Там же свил себе гнездышко стих из Горация, которого еще не слышал мир, и строчка Шекспира, которую ни одна из сестер никогда не читала так, как могла ее прочесть она. И однажды она их продекламирует – только для того, чтобы показать им, как тонка эта завеса, как просто ее можно сорвать. Однажды раскроются эти Рембо, Гораций и Шекспир и мир изменит свое лицо. Она сделает это. Она – Сага. Теперь ей доступно все.

Знала она и стих Элиота. И теперь была готова декламировать этого Элиота на его же языке. Стих был крохотный, и не из «Бесплодной земли», а из «Квартетов». Но он был решающим. Его назначение – добывать информацию. А расследование было как раз ее специальностью, ее коньком и ее силой. Удачное превращение в Сагу было долгим, очень долгим процессом, но результаты с лихвой окупали потраченное время.