– Саломон?.. Проходи…

Внутреннее пространство мансарды было заполнено сумраком и запахами: причиной первого были задернутые занавески, причем одна из них, рваная, висела криво; что касается запахов, то их авторство делили между собой гниение, табак, марихуана, пот и едкий запах гари. Стул перевернут, портьера на полу, разбитые бутылки из-под спиртного, разбросанные повсюду книги и журналы и огромные пятна на прекрасных коврах. Ничего не осталось от того изысканного интерьера, где когда-то Сесар и Сусана играли в счастье.

– Что случилось, Сесар?

Его старый профессор посмотрел на него так, словно этот вопрос был самым неожиданным из всех. Одет он был не в один из своих роскошных атласных халатов, а в какую-то длинную рубаху, когда-то давно бывшую темно-синей, и вельветовые брюки. На ногах только носки. Вдруг он поднял к губам дрожащий палец:

– Тсс!.. Давай потише… Не хочу ее разбудить…

Рульфо окаменел:

– Кого?

– Кого же еще?.. – Сесар отодвинулся и зашагал, ссутулившись, через разгромленную гостиную. – Сусану.

– Сусана здесь? – Рульфо почувствовал, как горло его свело судорогой страха.

– Естественно, как и всегда. В комнате.

Словно два призрака, двигались они вперед, пока не дошли до тайной комнаты, в которой спорили во время его последнего визита. Сесар взялся за круглую дверную ручку и повернул ее. Дверь слегка, на несколько миллиметров, отворилась, позволив увидеть полоску света, пушистый ковер на полу, телевизор…

Рульфо оглядел все это, напрягшись, как струна, сжав кулаки, каждую секунду ожидая появления бог знает чего. Сердце его превратилось в молот в руках безумца.

– Сусана! – позвал Сесар. – Сусана!.. Смотри, кто к нам пришел…

Дверь распахнулась во всю ширь.

В маленькой комнате никого не было.

Сесар выглядел обескураженным.

– Должна быть дома… Ну да, в спальне… – И вдруг повернулся к Рульфо, осклабившись. – А что это ты так ею интересуешься, Саломон?.. Что, все еще ее трахаешь?

В нем всегда уживались два Рульфо, и первый настороженно наблюдал за иррациональными порывами второго. И сейчас случилось то же самое: он люто ненавидел себя самого, когда схватил Сесара за грудки и швырнул на софу, этот великолепный предмет обстановки, которым так гордился его бывший преподаватель. Сесар не сопротивлялся, позволяя обращаться с собой как с говорящей куклой, и, оказавшись на софе, не предпринял ни малейшей попытки подняться. Он всего лишь ухмыльнулся, обнажив гнилые зубы.

– Да ты не волнуйся… Я уже давно привык к вашим шашням… Кроме всего прочего, она предпочитает тебя… Любимого ученика… Ко мне она даже не подходит…

Рульфо решил не обращать на него внимания. «Он сошел с ума. Они, конечно, к нему уже наведывались. У него, должно быть, стих на теле». Он чувствовал страшную усталость и начинал понимать, что это состояние сказалось на его нервах. Покачиваясь, он отступил на несколько шагов и рухнул на ковер. Оба некоторое время тяжело дышали.

– Сесар, помоги мне! – воззвал Рульфо. – Если сможешь понять меня, помоги. Хочу их уничтожить. За то, что они сделали с Сусаной… За то, что они сделали с тобой…

– Ты не сможешь. – Он поднял дрожащую руку. – И думать забудь. Они не могут быть уничтожены. Они – сама поэзия. «Morir non puote alcuna fata mai…» – «Волшебницы не могут умереть», как сказал Ариосто[75].

– Позволь мне попытаться.

– Нет, и думать не смей. Нет, нет, нет! Закончишь так же, как мой дед. Он славно пожил, этот гребаный старик, но под конец полностью слетел с катушек… Тебе нужно быть осторожнее… Поэзия не прощает. У нее когти коршуна. Помнишь Летицию Милано?..[76] Поэзия вцепляется в тебя и тащит под облака, пока ты не начнешь задыхаться… Пока кислород не обожжет твои легкие и мозги. Нужно относиться… с уважением.

– Где те документы, которые ты вынес из дома Раушена?

– Я их прочел. Все.

– Я пришел как раз для того, чтобы ты мне об этом рассказал. Где они?

– Здесь. – Он указал на свою голову.

– Но этот CD, где он?

– Разломан. И компьютер тоже…

– Как это?..

– Тсс!.. Не кричи. Не кричи, пожалуйста. У меня голова болит. К тому же ее разбудишь. Сусана наверху. Это невероятно, то, что она рассказывает мне каждую ночь.

Рульфо прикрыл глаза, но на этот раз удержал себя в руках.

Он пытался рассуждать логически:

– Сусана тебе о чем-то говорит… по ночам?

– Видно, она тебе еще не надоела. Что ж, если ты думаешь, что все сведется к «трахаться, как мальчишки», как говорил Рембо… Кожа ее так холодна, что тебе не придется класть в виски лед, если ты подержишь стакан между ее сисек. Но быть с ней – все еще истинное наслаждение… Эта девушка леденит кровь… Леденящая кровь – да, вот правильное слово!

Содрогнувшись, он подумал, что Сесар, может быть, имеет в виду Бакуларию, а может быть – Ламию. А может статься, что это лишь некая проекция их образов в его больной мозг. Теперь Рульфо было очень стыдно, что он ударил Сесара.

– И что она тебе рассказывает?

– O, много разных историй… У меня встает, когда я ее слушаю, что бы она ни говорила. Но вот от поэзии она меня отвадила. Это самое худшее. Она ее просто стерла – вжик, и все. Я сжег свои книги. Вернее, как раз этим и занимаюсь… выбираю одну, а потом кидаю в огонь… Я и Дон Кихот, и священник сразу. Но это ни к чему не приводит, потому что я сам превращаюсь в поэзию. Знаешь, как это бывает?.. Очень странное ощущение… Словно окна в твоей голове раскрыты, и птицы могут пролететь сквозь тебя – отсюда сюда. – И он показал на оба виска. – Как выстрел, понимаешь?.. Так что… это очень трудно… уничтожить их… потому что они сами превращают тебя в то, чем являются. Хуже всего то, что отрицание поэзии – это тоже поэзия. Bricht das matte Herz noch immer…[77] Как и с любовью. Поэзия – это болезнь мира, Саломон, горячка реальности. Подстерегает человека за углом. Идешь себе спокойненько прекрасным деньком – и вот, когда ты меньше всего ждешь этого, поэзия выскакивает и… сжирает тебя.

– Сесар…

– Их тринадцать. Как тринадцать строк сонета… В сонетах четырнадцать строк, но в их символике первый стих не имеет номера: это мы, люди-человеки, а последний не имеет имени – это номер тринадцать.