минуту Даша забыла, куда и зачем идет по извилистой таежной дороге, вдоль речки Мыыла. Справа, среди темных сосен, по-прежнему желтели островки берез. Здесь их много. Недаром же Хатыын-Кюрё, название ее родного поселка, — березовая изгородь. Ветер и здесь подхватывал листья и долго кружил в воздухе, унося на другой берег. Так они и скрывались с глаз, и не было видно, где же они опускаются на землю.

От быстрой ходьбы Даша разогрелась. Она сняла варежки, расстегнула пальто. Ах, дура! Самая настоящая дура! Не захотела послушаться подруг… Говорили же ей — не езди прямо со школьной скамьи домой, в родной наслег, где ты для всех не фельдшер, не заведующая медпунктом, а просто — Даша, несмышленая девчонка!

Все теперь потеряно… Ее односельчане по-прежнему будут ездить в Урях. Кончится тем, что она вынуждена будет покинуть Хатыын-Кюрё. А как было бы хорошо — работать в какой-нибудь больнице, с опытными врачами, которым она помогала бы верно и старательно. И отец поехал бы с ней. Старый он уже, хватит ему промышлять зимой в тайге.

Даша дошла до того места, где дорога отворачивает от реки и взбирается на холм с поросшим по гари молодым лесом. Отсюда до Уряха ровно четыре километра.

Внезапно на гребне холма показалась легкая двуколка. Даша всмотрелась. Так и есть, Гавриил Нартахов возвращается от настоящего доктора! Быстро он обернулся.

Заметив Дашу, Гавриил натянул вожжи. Резвая лошадь повиновалась не сразу, двуколка остановилась как раз подле Даши, и она посторонилась, давая проехать.

— Еще раз здравствуйте, — привстал он на сиденье.

Даша только махнула рукой и быстро пошла в гору. Но Гавриил повернул коня и нагнал девушку.

— Вы куда так торопитесь? — спросил он.

Даша остановилась. Глупо, в самом деле, бежать от него, словно она чего-то боится.

— Подвезти вас обратно? Белоголовый сердитый доктор меня даже осматривать не стал. Он не велел больше приезжать без направления заведующей медпунктом. А еще нашего председателя позвал и накричал на него, чтобы дурака не валял, чтобы принимал справки молодого специалиста…

Даша с интересом смотрела, как над самыми верхушками сосен носились черные вороны, выхватывая что-то друг у друга. В тихом морозном воздухе далеко разносилось их хриплое карканье.

— Кого ругал доктор? — спросила она.

— Садитесь, я вам по дороге все подробно расскажу.

Лицо у Гавриила, как ей показалось, было виноватое.

— Нет, как же я могу обратно, — сказала Даша. — Мне нужно в аптеку, выписать лекарства, которых не хватает. И потом — я с удовольствием прошлась пешком. А вы можете не беспокоиться, я вернусь с председателем. Всего хорошего.

И она пошла дальше. Замерзшая земля гулко отдавалась у нее под ногами.

Гавриил внимательно посмотрел ей вслед, надвинул свою пеструю, из лисьих лап, шапку на самые брови, потом отбросил чуть ли не на затылок и медленно поехал домой, в Хатыын-Кюрё.

Шагая по дороге, Даша старалась припомнить широкое лицо Гавриила, еще сохранившее летний загар, какой бывает у тех, кто целые дни проводит под горячими лучами солнца. И она вдруг поняла, что на самом деле никуда не хочется уезжать, никакого заявления в райздрав о переводе она писать не будет. Она им всем еще докажет!

Даша поднялась на гребень холма.

Внизу, у большого озера, виднелись темные бревенчатые дома. Она стала быстро спускаться прямо по жухлой осенней траве. Раз решила побывать в Уряхе — надо сходить.

РЫСЬ

Иона внезапно очнулся. И тотчас схватился за нож — когти зверя рвали живот. У пояса ножа не было. Неужели выронил? Тогда конец. Хотя — нет. В руках еще хватит силы задушить проклятую рысь! И тут он вспомнил, что это никакая не рысь. Сухой и острый, как рогатина, сук прошел сквозь полушубок в живот, когда он свалился в глубокую расселину, на вывороченное с корнями дерево. С трудом, но все-таки удалось приподняться на руках. Освободился и пополз по хрустящему насту, все равно куда. Ведь на месте оставаться — верная смерть. Ну, пополз… А что же было дальше? Как он попал в эту комнату, под это заячье одеяло? Не помнит. Нет, не помнит. Как человек, выпивший накануне слишком много неразведенного голубоватого спирта.

Заячье одеяло давило нестерпимо. Он знал — сразу полегчает, стоит убрать его. Но сейчас он боялся пошевелить рукой.

— У-уби-рай, — сказал он, обращаясь неизвестно к кому.

Одеяло убрали. Теперь только ноги оставались прикрыты им. Но нисколько не полегчало. Иона скосил глаза, чтобы посмотреть, кто же подходил к топчану.

У некрашеного, грубо сколоченного стола сидел человек в новых унтах из белого собачьего меха, белого, как снег, по которому он полз утром. Толстый шерстяной свитер плотно облегал грудь. Лицо сидевшего было незнакомо Ионе. Он никогда раньше не встречал этой курчавой черной бороды, изогнутого, как у орла, носа… Он удивился — насколько сохранил способность удивляться, — когда тот заговорил с ним по-якутски.

Сказал:

— Лежи, лежи спокойно, отец, не шевелись, и все будет хорошо!..

В знак согласия Иона закрыл и снова открыл, глаза. Про себя отметил, что незнакомец, как алданские якуты, мелко-мелко сыплет словами. Он хотел спросить, где этот Черный Орел научился так хорошо говорить на его родном языке и подобрал ли его карабин, но вместо этого чуть отвернул голову к стене. Неяркий свет керосиновой лампы казался ослепительным, раздражал, усиливал боль.

Как же это все-таки случилось?.. Как случилось, что в то утро, — а сколько прошло с тех пор времени? — он… Ах, да, решил наконец выследить рысь, которая поселилась на промысловом участке и охотилась чуть ли не успешнее его самого. Набрел на капкан, где она в клочья разодрала первосортную лису-огневку, и долго шел по следу.

Эти недавние события с трудом восстанавливались в памяти. Гораздо легче вспоминалось то, что было много, очень много зим назад.

Кто бы взялся сосчитать, сколько он троп проложил в тайге за пятьдесят лет, что минули с того пасмурного октябрьского дня, когда мать основательно снаряжала их с отцом в дальнюю дорогу. Он как будто снова прошагал за нартами по единственной улице поселка, без надобности покрикивая на послушных оленей, снова услыхал завистливый шепот ребят помоложе, — они держались поодаль и уважительно смотрели, как он степенно выступает в недавно сшитых матерью торбазах, словно ему никакого нет дела до их взглядов и перешептываний.

Иона чуть улыбнулся, вспомнив все это, но потом ему стало не по себе. Старики — так он слыхал — всегда думают о прошлом перед смертью.

— Где… меня… находил? — по-русски спросил он, не поворачивая головы… И внимательно слушал: собака прибежала к зимовью, царапалась в