он уже спускается по соседнему склону. Сейчас можно. Слушай… Твой карабин я вчера поднял. Ты его метров сто за собой тащил, не выпускал. Потом бросил. А… а рысь по твоему следу шла. Шкура здесь, на лабазе.

И он выскочил за дверь.

Иона слышал, как под его быстрыми шагами заскрипел снег за окном. Да, вот Хабырыс… Будет кому продолжить след старика на охотничьих таежных нелегких тропах. Продолжить, когда придет тому время. Мой догор Хабырыс, — как о равном подумал он о молодом парне, своем ученике. Можно не бояться — не получится так, что прошел человек по свежевыпавшему снегу, а потом поднялся ветер, и тогда ищи, где он прошел.

Охотник чутко прислушивался. Вовремя врач успел. Старику казалось — он больше ни часу не мог бы ждать.

1953

ДО КОНЦА ДНЕЙ

У всей этой истории, как полагается, есть начало и продолжение есть.

А конца нет.

«Откуда бы? Никакого конца тут и не может быть, и ничего от меня не зависит», — повторял, как заданный урок, Андрей Васильевич Сазонов по дороге из школы домой. Он ушел пораньше, отменил две географии, в восьмом классе и в седьмом. Завучу сказал — затылок что-то набряк и побаливает, и она — молодая еще женщина — повздыхала: как долго, всю жизнь, не отпускает людей проклятая война! Это что же — все та контузия, из-под Курска?.. Да, из-под Курска. Оглушило в полнолуние в густой роще, где бы прославленных слушать соловьев.

Сазонов поднял воротник полушубка, втянул голову в плечи. Но не только, чтобы заслониться от морозного ветра. Что ветер?.. Пройти бы незамеченным по улице, в самый конец. Там когда-то на скорую руку сложил времянку из дерна его дед, из первых шестнадцати поселенцев Озерного в Северном Казахстане, там впоследствии поставил основательную пятистенку, когда это место стало уже окраиной села.

Оголенные перелески в степи — ко́лки по-здешнему — казались черными от невысокого в эту пору, но все равно слепящего солнца. Справа, за потемневшими от давности избами, за пустыми огородами, только озерновский привычный глаз угадывал очертания озера, скрытого снегом. На многих крышах торчали кресты антенн. Старухи ворчали, что село теперь издали свободно примешь за погост, а вечерами непременно устраивались на лавках перед телевизором, если был свой, или, не хуже молоды к, шли на посиделки к соседям.

В разговоре с завучем Сазонов не стал вдаваться в подробности, почему именно сегодня напомнила о себе таившаяся контузия. И сейчас он горько позавидовал городским. Им что! Городские могут расхаживать по своим улицам и переулкам, не спотыкаясь на каждом шагу о чужую беду, о чужую неустроенность.

Он заранее знал, что произойдет, и все же тревога кольнула его утром: возле конторы Дарья Ивановна — Даша Пояркова — напирала на управляющего совхозным отделением, загораживала собой кошеву. Парамонов еле сдерживал литого каурого жеребца, который остервенел от непредвиденной задержки и то пятился, задирая голову, то пытался укусить конец оглобли.

Заметив Сазонова, управляющий что-то облегченно сказал женщине, и та отступала. Он подобрал полы длинного черного тулупа и, не ослабляя вожжей, опустился на сиденье. Каурый присел на задние ноги, поерзал в оглоблях и рванул о места, только снежные комья полетели из-под кованых копыт.

Даша робко кивнула Сазонову. «Здравствуй, Даша», — спокойно отозвался он. Сумел скрыть, что угадывает: ее разговор с управляющим имеет прямое к нему отношение.

Вот сейчас она подойдет… а что ей скажешь? Если он за двадцать почти пять лет не придумал, разве сообразишь в считанные мгновения? Выручил его звонок. Сторожиха затрезвонила на крыльце приземистой старой школы, куда и он сам, и Даша бегали с холщовыми сумками. Под колокольчик, чтобы не было похоже на позорное бегство, Сазонов ускорил шаги, и Даша осталась стоять, как стояла.

Вернувшись до полдня с уроков, Сазонов пошоркал веником в холодных сенцах — въедливая поземка запорошила катанки.

В кухне он подержал руки над не остывшей с утра плитой. Непривычная тишина… Внук до вечера в яслях. Жена в конторе щелкает на счетах, взрослая дочь и ее муж тоже на работе, а младшая в школе; сын — тот лишь на воскресенье, и то не каждый раз, приезжает с центральной усадьбы, учится в девятом — у них же в Озерном больше восьмилетки так и не появилось. Семья вроде и не маленькая, и дружная, но ни с кем из близких он не может поделиться сомнениями и посоветоваться.

В библиотеке — в комнате, которую он пристраивал к дедовскому дому, — висело в простенке зеркало, еще бабкино. Сазонов отлично знал, какое теперь бывает отражение, стоит к зеркалу приблизиться: поредевший волос, глаза — не те, не блестящие, что были, морщины, как сеть пройденных дорог, на лбу и возле рта. Он придумал как-то в веселую минуту: все оттого, что стекло за добрые полвека безобразно потускнело, а сам-то он, конечно, прежний.

Он сел за стол и попробовал заняться чем-нибудь отвлекающим.

Недавно в областном архиве удалось отыскать бумажку, весьма любопытную для истории села, которую он собирал долгие годы. Исправник докладывал по начальству: на сходке в конце прошлого века, когда их село едва обрисовалось на пологом берегу Джар-Куля, озерновцы до хрипоты, до зуботычин спорили однажды, что им строить в первую очередь — церковь или кабак. И решили — кабак.

Исправника встревожил этот случай, как свидетельство низкой нравственности переселенцев. А Сазонов, зная своих односельчан, и живых, и ушедших, мог и семь десятков лет спустя определить, кто из них за что подал голос в столь щекотливом деле.

Дед Поярков — тоже из почитаемых первых шестнадцати — пробавлялся всю жизнь отнюдь не сладким церковным кагором и на той сходке, понятно, драл горло не за храм божий. Бога пусть каждый держит в сердце своем, а кому одной иконы в избе мало, тот пусть наладит себе киот.

Старик сам рассказывал о той сходке своему внуку Петьке и верному его дружку Андрейке Сазонову. А сегодня к тем дням Сазонова возвращала старая веленевая бумага, исписанная кудрявым почерком. Ведь тогда и в вольной степи людям нельзя было укрыться от недреманного полицейского ока.

Дед Поярков, хоть ему и хорошо за семьдесят было, работал в колхозе. «А хто старый хрен, тот нехай и отлеживат боки на печи, — любил он повторять, выцедив перед обедом стакан дымчатого самогона и неизменно закусывая черным хлебом с солью, даже если соленые грузди стояли на столе. — А мне покамест на печи нема делов, как тот хохол сказыват. Меня на вечер в клуню одна молодка кликала,