– Луиза, ты когда-нибудь хотела изменить свою жизнь?

– Да, госпожа.

Еще Луиза не умела врать. Какой отвратительный недостаток.

– Тогда возьми, – маркиза де Помпадур протянула бабочку. – Если вновь захочешь, то надень ее. И встань перед зеркалом. Подумай о том, какой ты хочешь стать…

Луиза с поклоном приняла подарок. Не засмеялась, не испугалась, но, напротив, кажется, поверила.

– Только будь настойчива…

…и уродливая гусеница превратится в прекрасную бабочку…

– …и учти, это будет другая судьба. Не твоя.

– Да, госпожа. А вы…

– Я устала. Мне надо прилечь.

Как ни странно, Жанна-Антуанетта спокойно уснула и проснулась же, удивившись тому, что жива. Неужто все, о чем она думала, – лишь игра воображения?

За окном шел дождь, и маркиза, вдохнув сырой воздух, четко осознала: она умрет, и скоро. Болезнь, дремавшая долгие годы, очнулась ото сна. Но все-таки время еще есть…

– Сволочи! Ну какие же сволочи! – Дашка бегала по кухне, точнее пыталась, но места было мало, а мебели так, напротив, и Дашка постоянно на что-то натыкалась. Это ее еще больше злило, а злость придавала ускорения.

Алина ела запеканку.

Дашка сама успокоится, надо только переждать. Сейчас же говорить что-либо бессмысленно, во-первых, попросту не услышит. Во-вторых, если все-таки услышит, все равно переврет.

– И я… с ним… – она пнула холодильник и все-таки остановилась. – С этой скотиной…

– С которой именно? – на всякий случай уточнила Алина.

Мало ли, в жизни всякое случается.

– Со Славкой…

– Когда?

– Вчера.

Дашка посмотрела на тарелку, уже опустевшую, перевела взгляд на мамину керамическую форму, в которой еще оставалось запеканки, и, приняв мудрое решение съесть столько, сколько получится, переставила форму на тарелку.

Ела она молча, но при этом жевала с таким остервенением, словно желала заесть и обиду.

– Я все равно бы его бросила, – сказала она. – Ну мы ж не пара!

– Не пара, – с Дашкой, когда она пребывала в подобном состоянии, следовало соглашаться.

– Он – мажор с запросами. А я – нормальный человек. У меня работа! И… и вообще. Сволочь.

Сказано это было без прежнего энтузиазма, из чего следовал вывод: градус Дашкиной пролетарской ненависти понизился до вменяемого уровня.

– Даш, я сама на это подписалась…

– То есть знала про подставу.

– Не знала, но… чувствовала, что не все так гладко.

– И согласилась?

Взгляд инквизиторский, впору не то что ошибки признать – а кто не ошибается? – но и раскаяться во всех грехах, бывших и будущих.

– Согласилась…

Из духовки потянуло горелым. Ну вот, зазевалась, называется! Забыла о времени. И что теперь с маффинами? Спасение их заняло несколько минут, за которые Алина успела придумать оправдание себе, Лехе и Славке, раз уж ему выпало настолько близко с Дашкой сойтись.

– Алина, ты дура! И я не лучше… и вообще, все бабы – дуры.

Маффины подгорели не так уж сильно. Дашка и вовсе не обратила на черную корочку внимания. Она налила себе молока, подвинула поближе тарелку и, наклонившись, подула изо всех сил. Эта привычка у нее с детства – нетерпеливая натура мешала Дашке дождаться, когда выпечка просто остынет, но подталкивала к действию. Но и дуть она долго не могла, раздражалась, хватала горячее и обжигала язык.

– Значит, бабочка, говоришь… золотая бабочка. Покажи? – Дашка перекидывала маффин с ладони на ладонь, сбивая черные пятнышки сажи.

Бабочку Алина взяла с собой. Когда только в сумку положила? Не помнила. Надо будет сказать Лехе, чтобы вернул. Продал, или музею подарил, или еще что-нибудь сделал, но главное, убрал от Алины.

На черном бархате коробки желтые крылья смотрелись особенно ярко.

– Красивая, – вернув маффин на тарелку, Дашка вытерла ладони о джинсы и взяла бабочку в руки. Это прикосновение было неприятно Алине. Более того, подмывало потребовать бабочку назад. Какое Дашка имеет право ее трогать?

– Я не знаю, как она попала к Каре. Последний владелец – некий Всеволод Игнатенко…

– Как?

Дашкина рука дрогнула, и бабочка упала на пол.

О нет!

Нет, ничего страшного. Цела, драгоценная. Ни царапины, ни пылинки. Радужные крылья сверкают, завораживая взгляд.

Надо избавляться, и чем скорее, тем лучше.

– Всеволод Игнатенко. Он был сыном…

– …посольского работника. Некоторое время жил во Франции.

– Откуда ты…

Дашка покачала головой.

– …красивая девушка. Я вас видел. Там, на дороге. Я сразу понял, что вы другая. – У Чистильщика приятный голос, который хочется слушать и слушать. И Дашка слушает.

Ей разрешили присутствовать на допросе, но получилось так, что Чистильщик говорил лишь с ней.

Он был предельно откровенен, как человек, которому нечего терять.

– Я рос в Париже… грязный город. Скучный. Летом душно и от туристов не протолкнуться. Местные их презирают, но не стесняются брать деньги. Такой вот парадокс. Но мне нравилось одно место. Барахолка, как сказали бы у нас. Представьте себе нечто среднее между свалкой и рынком. Старинный фарфор. Скатерти прошлого века. Кружево. И китайские спортивные костюмы. Юбки. Платки. Грошовые будильники… прошлое мешается с будущим, и в этом легко заблудиться. Чужаки туда не ходят, но я считал себя своим. Я находил там чудесные вещи. Например, подсвечник из латуни. Или вот блюдо для фруктов, расписанное вручную. Моя матушка была в восторге. Она болела, а я так хотел ее порадовать… получалось.

– Зачем вы их убивали?

– Затем, чтобы спасти других. Вы же там были. Вы видели, что они такое.

– Люди.

– Когда-то были. Ночные бабочки… в Париже их много. Они – как крысы, которые несут чуму порока. Легкой наживы. Наркотики. Деньги. И смерть остальному. Мне всегда нравились бабочки. В них есть некая загадка природы. Двойное рождение, которое редко кому удается.

– Бабочки – это символ?

– Символ. Всегда. Однажды я нашел совершенно замечательную бабочку, которую приобрел за сущие гроши… дороже было ее вывезти. Я бы показал вам ее. Но увы, пришлось расстаться. Знаете, люди часто думают, что прошлое и будущее связаны не так уж плотно…

– А на самом деле?

– На самом деле из черной гусеницы белая бабочка не выйдет. Образно говоря.