Ушел, впрочем, не только кот. Старая Ежиха, мать Лукьяна, как яблони отцвели, собрала узелок и подалась к младшему сыну аж за Кметь-реку. С тех пор и родня, и соседи сюда носу не кажут, а к лету захворал Лохмуша Нечаевич, домовой. Он и прежде покряхтывал, а тут облез, болячками покрылся, едва ноги таскает. Прошло еще пару месяцев, и хворь из избы на двор перекинулась, всем плохо стало, только банник с овинником держатся, зато злятся и упрямятся. Не хотят таким хозяевам служить, а куда деваться? Доможил не девка, своей волей дом не сменит, куда попал, там и сиди. Еще немного потерпят – а потом злобствовать начнут.

Как злодействуют банник с овинником, Алеша хорошо знал – рассказы об их зверствах студили кровь даже у Охотников.

– Вот ведь дела, – искренне посочувствовал богатырь. – Мне бы с Лохмушей Нечаевичем поговорить. Может, он больше твоего приметил?

– В дом не пойду, – отрезал дворовой, залпом допивая свою плошку. – Да и не покажется он тебе. Говорю же, облез, все волосья повыпадали, стыдно ему, без шерсти-то!

– А в избе-то с хворым домовым как?

С избой пока управлялись люди, семья-то большая, работящая. Потом, конечно, все потихоньку валиться начнет, но пока ничего, держатся. Женских рук хватает, а не хватает, за дело Ежович берется.

– Хозяин, как с хозяйкой рассорился, сам у печи возится. Яичницу жарит, – в голосе дворового прорезались сразу мечтательность и возмущение. – С маслом.

– С маслом? – задумчиво переспросил Алеша. – А говорят, прижимистый.

– Ну да, ну да, – откликнулся доможил, внезапно напомнив Стояна. – Теперь и вовсе жадный стал. На все, окромя яиц. Своих как-то раз не случилось, так у соседей на овес выменял. Хороший овес, можно было и меньше отсыпать, а он…

Дворовым овса всегда жаль, и говорить о том они могут долго. Алеша слушал, участливо кивая, и мысленно подгонял друг к другу куски головоломки.

Добросердечная хозяйка, пожалевшая горемычного черного – это особенно важно – цыпленка, которого скуповатый хозяин забрал из курятника в дом. Начавшиеся ссоры; одолевшие доможилов хвори; пропитавшая ухоженную и чистую усадьбу вонь и, наконец, яичница с маслом, которую жадный Лукьян жарит лично. И пусть курица не рябая, странных мышей вокруг не видать, а китежские наколки молчат, демон есть демон, и делать ему в Светлых Ручьях нечего!

Черное далеко не всегда самое страшное, вот с Рябой и ее серым спутником связываться в одиночку Алеша не стал бы, собственные старошумские «подвиги» богатырю запомнились надолго. Здесь же завелась нечисть, пусть и мерзкая, но не столь опасная – всего-навсего клобу́к. Хорошо хоть со свадьбой повезло, вернее, с тем, что Гордей созвал к себе всю деревню. Сейчас не только в избе пусто, но и соседей нет, так что медлить нечего. Тварь убивать лучше подальше от обычных людей, а тут надо не прогнать, не лишить телесной оболочки, а устроить так, чтобы подлюки не было больше нигде и никогда.

– Беду вашу я понял, – китежанин присел на корточки и заглянул дворовому в глаза. – Попробую помочь. Если что, пожар упредить сумеешь?

– Пожа-ар? – насупился доможил. – Зачем пожар?

– Незачем, но тварь эта, чего доброго, искрами сыпать примется. Утром дождь шел, сыро, но мало ли…

– В избу не пойду!

– И не надо. – Вот ведь чудаки! Живут долго, а в чем-то как дети малые. – Я его сюда вытащу. Лестница у вас есть?

Лестница, само собой, имелась. Длинная, крепкая и надежная, как все, что было в Ежовом хозяйстве. И ведь своим же трудом, своими руками наживали, так за каким худом понадобилось на чужое рот разевать?! Эх, Лукьян, Лукьян…

Алеша подтащил лестницу к чердачной двери, шатнул пару раз и задумался. Если он не забыл, а наставники не напутали, поганой курице устроили гнездо наверху, возле печной трубы. Залезешь на чердак со двора – дрянь шарахнется вниз в избу, а там сухое дерево, тряпки всякие, одной искры хватит. Значит, входить надо через дом.

Сняв распашень, Алеша достал из поясного кошеля упокойный перстень – сдвоенный, надеваемый на указательный и средний пальцы. Он уже помог, когда Алеша буку бил, поможет и сегодня. Охотник, не торопясь, но и не мешкая, пристроил зачарованное кольцо на левую руку, вернулся к сараю за примеченными там рабочими рукавицами и решительно шагнул на крыльцо.

Двери на Руси запирают редко, разве что чурочкой подопрут. Дать понять, что хозяева в отлучке, ну и чтобы куры – опять куры, вот ведь день выдался… птичий! – внутрь не позалазили, но Ежович навесил матерый, не каждый купец на такой разорится, амбарный замок. Еще бы, у него ж на чердаке злато-серебро краденое! Тут начнешь запираться да на людей не хуже пса рычать.

Замок Алеша сорвал, как яблоко с ветки – богатырская силушка пригодилась, шагнул за порог и чудом не задохнулся. В избе курятником разило куда сильней, чем на улице, и Охотник от души посочувствовал горемычному домовому, которого, в отличие от хозяев, не заморочить.

Если не считать вони, внутри было чисто – Устинья с дочками сложа руки не сидели и к тому же оказались истинными мастерицами. Днем полавочники, скатерть и занавески наверняка радовали яркими красками, но сейчас Алеша мог оценить разве что обилие вышивки, да и то благодаря своим наколкам, позволявшим видеть в кромешной тьме – пусть без цвета, но зато четко. Богатырь быстро обошел избу, на всякий случай запоминая, где что лежит, заглянул в голбец, шепнул:

– Здрав будь, Лохмуша Нечаевич. Не со злом пришел, подсобить хочу, – и, не дожидаясь ответа, поднялся на чердак. Тут уж и китежанская вязь проснулась, заколола кожу, давая знать, что рядом опасное волшебное существо. Ну, спасибо, сам бы он ни в жизнь бы не догадался.

Дверь на чердак стерегли уже два замка, которые начинающий всерьез злиться Алеша отодрал от дубовых досок вместе со скобами. Тварь, как ей и положено, восседала на бочке возле печной трубы, не знал бы, где искать, не разглядел бы даже с наколками. Мало ли какой хлам затащат на чердак и свалят в кучу? Черная, сунувшая голову под крыло курица на своем одеяле казалась не то сбившейся в комок старой подушкой, не то скомканной шалью. Она спала, только Охотник вошел хоть и быстро, но с шумом, а сон у дряни был чуткий. В вонючей жаре белесыми точками блеснули два глаза. За без малого за год горемычный цыпленочек успел отожраться и разжиреть и теперь мог потягаться размерами с давешним мурином. Ничего, управимся.

Погань с Той-Стороны, даже самая тупая, Охотников опознаёт сразу и либо нападает, либо бросается наутек. Темная, темней ночи, украшенная чем-то вроде рожек из перьев башка повернулась к Алеше, издала мерзкий, отнюдь не куриный вопль, и тварь тяжело взлетела. Она явно намеревалась выпорхнуть в слуховое окно, но богатырь изловчился ухватить отчаянно бьющего крыльями демона за ногу. Тот рванулся, еще больше встопорщившись, эдакая огромная раскрывающаяся шишка. Под черными взъерошенными перьями мелькнуло что-то багровое, будто угли поворошили. Разгорается, зараза… Нужно быстрее!

Оскальзываясь на загаженном полу и не выпуская словно бы распухающей лапы, китежанин прыгнул вперед, к дверце во двор. Та была заперта на засов, который разогнавшегося богатыря сдержал не лучше давешних замков, и так и не выпустивший добычи Охотник в брызгах щепок вывалился наружу, обрушив оказавшуюся бесполезной лестницу. Исхитрился перекувыркнуться и довольно-таки удачно рухнул на нижнюю пристройку, по которой и скатился в любовно сложенный стожок соломы. Это было бы просто отлично, не вздумай проклятая курица загореться уже всерьез.