Саймонс вежливо указал на ошибку и заметил, что Блейк был очень одухотворенным художником. Смит извиняться не стал, но сказал, что может пересмотреть свое решение, если вопреки их ожиданиям «Савой» будет иметь большие продажи. Конечно, этого не произошло. Без поддержки его книготорговой сети продажи резко пошли вниз. Тираж пришлось сократить до 2400 экземпляров [10].

Между тем, хотя врачи считали, что состояние Бердслея несколько улучшилось, у него возобновились горловые кровотечения. Настроение у Обри было ужасное, и в конце июля стали обсуждать очередную смену обстановки. Врачи рекомендовали Дьеп, но Бердслей отказался ехать во Францию. Он снова заговорил о Брайтоне, но выбор медиков пал на Боскомб в окрестностях Борнмута в графстве Дорсет. Мэйбл бросила все дела и поехала на южное побережье, чтобы найти в городе удобное жилье для брата и матери. Элен сказала, что поедет с сыном и станет ухаживать за ним.

Обри сообщил о предполагаемом переезде Раффаловичу. Андре и Джон Грей проводили лето в Уэйбридже около Эпсома. Они надеялись, что к ним присоединится и Обри, но этому помешала его болезнь. Бердслей не говорил Раффаловичу, что взялся иллюстрировать «Лисистрату», опасаясь его неодобрения. Конечно, Андре обо всем узнал, но после этого он лишь осведомился, к какой именно пьесе были созданы иллюстрации – к Аристофану или современному французскому варианту Мориса Доннэ.

Надо сказать, что Бердслей находился в своем роде между двух огней. Речь идет о его отношениях с Раффаловичем и со Смитерсом. Обри предпринял попытку повлиять на Леонарда, чтобы тот опубликовал роман Раффаловича «В поисках себя», но она не увенчалась успехом. С тех пор он преувеличивал благочестивость Раффаловича в глазах Смитерса и приуменьшал деловую хватку Смитерса перед Раффаловичем, а также то, как важно для него сотрудничество с издателем.

Интерес Обри к «Али-Бабе» после возвращения из Эпсома прошел. Он заявил, что, как только соберется с силами, начнет делать рисунки к одной из сатир Ювенала – «Против пороков женщин». Это был отложенный проект – последним опубликованным в «Желтой книге» рисунком стал фронтиспис, подготовленный для переиздания сочинений этого римского поэта. Смитерс тоже проявлял интерес к авторам той эпохи. В 1894 году он издал оды Катулла и анонсировал в них публикацию сочинений Ювенала. Пришло время претворить этот замысел в жизнь. Бердслей, воодушевившись, взялся не только проиллюстрировать, но и перевести римского сатирика.

Сам Обри всегда противился тому, чтобы его творения – не важно, рисунки это были или литературные произведения, – считали сатирическими. Тем не менее, взявшись за данный проект, он должен был иметь дело с текстами величайшего сатирика Античности.

Отношения Бердслея к женщинам не предполагало у него желания обличать их в каких-либо пороках и уж тем более бичевать за них. Он очень любил мать. Его лучшим и самым верным другом была сестра. Восхищение интеллектом Ады Леверсон Обри высказывал повсеместно. Другими словами, перед тем как иллюстрировать сатиру Ювенала, римлянина еще предстояло понять.

Стоит ли удивляться тому, что на одном из первых рисунков Бердслея была изображена не женщина, а Бафилл – греческий мим, чьи выступления, согласно Ювеналу, приводили римских матрон в исступление? Этот актер разработал начальные формы пантомимы, занявшей место исчезающей трагедии, как особого вида искусства. Бафилл, соперником которого был Пилад – мастер патетического и трагического танца, у декадентов конца XIX века являлся культовой фигурой. Жан Лоррейн написал о нем гомоэротическую поэму, а У. Г. Маллок в своей сатире «Новая республика» и вовсе заявил, что для современной эстетической школы юность Бафилла более важна, чем зрелость Наполеона. С учетом того, что Наполеон являлся одним из любимых героев Смитерса, возникает искушение истолковать этот сюжет как еще один вызов издателя и иллюстратора викторианскому обществу.

Вместе с тем существует и менее экстравагантное объяснение. Бердслей изобразил Бафилла в роли Леды, как, собственно, и было сказано у Ювенала. Образ танцующего юноши, изображающего женщину, должен был обладать особой привлекательностью для Джерома Поллитта, в конце концов и купившего этот рисунок [11].

В середине августа Обри и Элен переехали в Боскомб. Мэйбл сняла для них комнаты в пансионе, расположенном недалеко от моря. С балконов открывался вид на набережную и на причал. Бердслей был доволен.

Новое жилье ему тоже понравилось: кроме спальни он получил очаровательную гостиную и студию, также с видом на море. Из Лондона Бердслеи привезли часть мебели, включая две чиппендейловские кушетки. Мебель этого стиля, сделанную из красного дерева, отличают сочетание рациональности форм, ясности структуры предмета с изяществом линий и прихотливостью, что было близко Бердслею как художнику. Он очень любил эти кушетки. Стены Обри украсил репродукциями картин Ватто, Патера и Ланкре – художников, вдохновлявших его в то время. На столе в студии стояли два его любимых бронзовых подсвечника в стиле ампир. Бердслею было здесь комфортно, и он сразу приступил к работе.

Сам Боскомб показался Обри странным, но неинтересным местом. Его радовало общество матери и сестры – Мэйбл оставалась с ними еще целый месяц[116].

Скоро в Боскомб на несколько дней приехал Смитерс. Задерживаться Леонард не мог: его магазин переезжал с Эйрондел-стрит в Берлингтонскую аркаду – модный торговый пассаж, одновременно являющийся местом заседаний Королевской академии искусств.

Бердслей опять впал в тоску: местный врач оценил его состояние как неважное. Обри действительно страдал от постоянного кашля. В то время причины туберкулеза не были известны, а методы его лечения нам сейчас трудно признать научными. Каждый следующий доктор, приглашенный к такому пациенту, как правило, ставил под сомнение все предыдущие предписания и назначал собственную терапию. Эскулап из Боскомба не стал исключением. Предписанное им лечение подразумевало целый набор новых мер и должно было длиться несколько месяцев. Вместе с тем его прогноз нельзя было назвать оптимистичным. Уже во время первой консультации врач ясно дал понять, что беду вряд ли удастся предотвратить.

Возможно, ощущение того, что она действительно неотвратима, побудило Смитерса предложить Бердслею издать его лучшие работы отдельным альбомом. Даже если это так, в следующие недели сие поддерживало его дух гораздо больше, чем морской воздух. К Обри вернулась энергия, и его письма были полны планов и мыслей, касающихся альбома. Он рассылал письма всем издателям и частным лицам, чтобы получить права на публикацию приобретенных ими работ. Было решено, что к Денту и Лейну за таким разрешением обратится лично Мэйбл. Бердслей лихорадочно обдумывал, какие рисунки следует включить в альбом, не забывая об афишах. В итоге он отобрал 50 своих работ. Наряду с этим Обри попросил Валланса составить их полный список – его предполагалось опубликовать как приложение. Бердслей пожелал, чтобы в альбоме было и несколько его портретов.

Возможно, причиной поездки Обри в Лондон в конце августа стало желание получить разрешение на воспроизведение уже публиковавшихся рисунков. В первой же редакции его спросили о здоровье. «На моем пороге стоит смерть, – спокойно ответил Бердслей. – Но это не имеет значения». Потом он посмотрел на свой рисунок, висевший на стене, и воскликнул: «Как хорошо! Как замечательно! Я молодец!»