— Но герань же тоже естественная, — замечает миссис Браун.

Робин глядит недоуменно.

— У нее естественные красный и зеленый цвет, — говорит миссис Браун. — А желтого они не дают.

— Смотрите внимательно, — говорит Робин и плотно придвигает одно к другому мягкое сердце и твердое яблоко. Смотрит сам завороженно, как пляшет между ними желтый, неземной.

— Гм…

— Видите желтый?

— Ну, как будто… Как бы это сказать… Вроде мельтешит что-то… Переливается. Короче, я поняла.

— Вот этого я и добиваюсь, когда пишу картины.

— Ясно. Вот теперь стало интересно — когда поняла, что да зачем вы делаете.

Сказать так — хотя бы и без тени улыбки, и не слишком любезно — было уступкой с ее стороны. Она признала, что он дал ей нечто; но раз дал, то, значит, — для нее это не подлежало сомнению — победа осталась за ней. А Робин испытал облегчение. Не так уж сильно он витал в облаках, чтобы не понимать, как Дебби боится потерять миссис Браун. Именно поэтому он поделился с миссис Браун своим откровением, тайной желтой полоски. Миссис Браун вышла от него с высоко поднятой головой. В тот день на ней было что-то вроде оранжевой с хаки простыни, обернутой вокруг туловища наподобие одежд африканок; на голове же у нее красовалась розовая повязка.

* * *

Звонит Шона Макрури и просит к телефону Дебби. Собственно, сама Дебби и взяла трубку. Шона долго поздравляет Дебби с выходом в "Месте женщины" статьи о феминистском искусстве, об аморфных произведениях, которые создают женщины, не претендуя на пресловутое "слово в искусстве". Предметом женского творчества, пишет Дебби, становятся вещи как бы "низменные", "недостойные", которые мужчины-художники традиционно оставляют без внимания, — прокладки, подгузники и все такое прочее; на женских полотнах также предстают — в отличие от мягких, вожделенных и очевидных внешних форм, исследованных и эксплуатируемых мужчинами, — внутренние полости женского тела. На развороте Дебби поместила несколько прелестных рисунков цветными карандашами художницы по имени Бренда Мерфи. Бренда творит на кухне, вместе со своими детьми, в их технике — бумага, карандаши, фломастеры, — создает работы, в которых с любящей брутальностью отображена ее с детьми повседневная жизнь. Шона спрашивает у Дебби, есть ли у Бренды Мерфи свой агент или галерея, с которой она сотрудничает; Дебби отвечает как-то рассеянно, хвалит пикантное многообразие выставок, чудесную эклектику галереи "Каллисто"; в благодарность за эту похвалу Шона просится в гости, посмотреть работы мужа Дебби. Она уже окрестила их "остроумными", ей очень по вкусу та загадочно-забавная небольшая работа, что висит в туалете кафе Тоби: настоящая жемчужина в пустыне. Дебби про себя отмечает, что "жемчужина в пустыне" — хорошо сказано, но предположение об остроумии работ Робина, кажется, не предвещает ничего хорошего. Она знает, что Робин, когда взбудоражен, начисто лишается чувства юмора. И она назначает визит Шоны на ближайшую среду, даже не посоветовавшись предварительно с Робином. Робин волнуется и томится в ожидании среды, как и предвидела Дебби. Дебби нарочно напускает на себя капельку суровости и в то же время жалобности: "Совсем не так легко зазвать представителя галереи в мастерскую художника. Тут уж нельзя привередничать, назначать собственные дни, а то останешься ни с чем. Ты же видишь: я сделала для тебя все, что могла, я ее залучила! Так что ты уж постарайся. Она при всем желании не может подстраиваться, у нее каждый день по минутам…"

Робин в ужасе, но уж так и быть, согласен показать свои работы.

* * *

У Шоны Макрури глаза цвета топаза и длинные шелковистые каштановые волосы, схваченные сзади черепаховым гребнем и ниспадающие, как некая широкая прямая лента. В ушах серьги с топазами в тон глазам — шарики на золотых цепочках; костюм шелковый, оливкового цвета: жакет свободного покроя и плиссированная юбка; под жакетом сорочка лимонного цвета — все отлично сочетается с тоном ее глаз. (Дебби теперь профессионалка в таких делах и сразу подмечает, как весь образ, нежный, но сильный, строится вокруг глаз; и глазной макияж — едва заметные оливковые с золотом тени, с подкладкой чуть более плотной зелени, почти малахита — тонко подкрепляет общий эффект.) Шона идет по лестнице наверх, в мансарду к Робину; на ногах у нее темно-зеленые кожаные с отделкой под кожу ящерицы туфли. Между ящеричными туфлями и оливковой юбкой чулки с легким металлическим золотистым отливом. Ноги не особо красивые: слишком тонкие, слишком прямые. Робин идет первым, за ним Шона Макрури, Дебби, и замыкает шествие миссис Браун с бутылкой охлажденного совиньона и тремя бокалами на лаковом японском подносе. На миссис Браун брюки из драпировочной ткани цветов райской птицы и лоскутная юбка всех цветов радуги, лоскуты сшиты красными нитками, стежок елочкой. Она не принесла бокала для себя, но осталась стоять в дверях студии: хочет участвовать в мероприятии и даже не делает вид, что уходит, мрачновато, но с интересом разглядывает элегантную Шону Макрури и полотна Робина.

Дебби не решила заранее, оставить Робина наедине с Шоной Макрури или остаться и тоже вставить слово-другое. Решение приходит само, когда миссис Браун решительно воцаряется в дверях. Дебби не в силах сказать ей: "Можете идти, миссис Браун", но зато может сказать: "Давайте оставим их наедине с картинами", что она и делает, и они вместе с миссис Браун спускаются по лестнице.

Топазовые серьги и ящеричные туфли Шоны Макрури рыскают по студии Робина. Шона рассеянно переставляет "фетиши" с места на место, позвякивает соусником Моне по блюдцу. Робин расставляет полотна: "фетиши" в разных сочетаниях, с разным светом изображены на разном фоне. Белый, как ледник, шелк, смятая газета, темные доски, светлые доски… У Шоны крупный рот с мягкими губами в коричневой помаде. Она закуривает. Сперва она приговаривает только: "Так-так…", "Вот, значит, как…" — потом задумывается и вдруг начинает объяснять ему смысл его картин как аллегорий. "Теперь мне понятно: это осовремененный ванитас, — определяет Шона Макрури. — Картины о ничтожности нашей жизни". Робин в смятении, но молчит. Он не в состоянии одолеть Шону, как одолел миссис Браун, не в состоянии объяснить ей, что его картины не о ничтожности, а о безграничном ужасе перед царством цвета, он сам никак не может опомниться от этого ужаса, впрочем он не умеет облечь свое чувство в слова. Поначалу он бормочет: "Тут ведь… такое дело… на этой картине решается вопрос иного рода…" — потом вовсе замолкает, потому что видит: галерейщице совершенно нет дела до того удивительного факта, что картины — а их тут великое множество — никогда не повторяются, то есть в каком-то смысле как раз повторяются, но всякий раз на каждой новой картине решается какая-то новая грань художественной задачи. Шона этого не понимает. Она цедит:

— Страшненько так, депрессивненько… Я имею в виду пустое пространство. Эти голые доски, они напоминают о гробах, о голых кухонных столах без еды, без пищи… Вы ведь это хотели выразить?

— Вообще-то, я вкладываю в них иное, — наконец собирается с духом Робин.

— Очень интересно, что же именно?