за столом. Энид с полным ртом осведомилась:

– А пофему Танкфед не пфифел?

– Он собирает вещи, – сообщила Шарли.

Все переглянулись.

– Вещи? – повторила Гортензия.

Шарли насадила на вилку вареную картофелину с такой силой, как если бы это был камень.

– Чемоданы. Коробки. Багаж. Пакуется. Он уезжает.

Она вскочила из-за стола, как распрямившаяся пружина, и выбежала вон, оставив сестер в полном ошеломлении.

– Фто это ф ней? – поинтересовалась Энид.

– С Танкредом все кончено, – пробормотала Беттина.

Женевьева встала из-за стола и побежала вслед за старшей сестрой.

Сначала она ее не увидела. Она обошла крыльцо, ворота, аллеи, никого не нашла. Направляясь к огороду, услышала рыдания. Она толкнула калитку. Шарли, сидя на грядке с клубникой, заливалась горючими слезами.

Женевьева присела рядом и обняла ее. Она зарыдала с удвоенной силой. Женевьева похлопала ее по спине, сказать было нечего.

Немного успокоившись, Шарли подняла на младшую сестру взгляд утопленницы.

– Он уезжает. Так лучше для всех, правда?

И, не ожидая ответа, добавила:

– Я это знала. С самого начала.

И она снова заплакала. Плакала тихо. Долго. Женевьева продолжала похлопывать ее по спине. Долго. Ласково. Наконец слезы иссякли.

– Почему люди всегда так делают? – спросила Шарли почти нормальным голосом.

– Как делают? – спросила Женевьева.

– Когда плачешь. Тебе чуть не ломают спину ударами по позвоночнику.

– Я бью тебя по позвоночнику?

– Не сильно. Но все равно бьешь.

Женевьева перестала хлопать и улыбнулась. Она молча всматривалась в лицо старшей сестры, и ее наполняли нежность и восхищение. Ты бросила Базиля ради Танкреда, подумала она, хотя знала, что никогда с ним не уедешь. Неделя страсти лучше, чем никакой страсти вовсе. Квадратный сантиметр счастья и неразумных утех лучше, чем гектар спокойствия и умеренности. Вот это смелость. Моя старшая. Все это ради дома-развалюхи и четырех сестренок, которые не стоят твоего мизинца.

– Бью, согласна, – сказала она. – Но очень нежно.

– Показать тебе, как нежно бьют? – фыркнула Шарли, вставая. – Тьфу ты, клубника. Смотри, я изобрела новый способ делать джем.

Женевьева звонко чмокнула Шарли в щеку. И, не удержавшись, в последний раз хлопнула ее – нежно – по спине.

* * *

Гортензия замахала рукой, завидев Сесилию Зербински. Она вошла в кафе с бешено колотящимся сердцем и на полсекунды замерла у столика молодой женщины. Перед Зербински она всегда робела. А ведь та была ненамного старше Шарли. Отчего же – из-за ее элегантности? Из-за холодноватых голубых глаз?

Сиделка встала и обняла Гортензию. Ее улыбка была теплой.

– Как дела?

– Ммм, – промычала Гортензия.

На Сесилии были орехово-зеленый плащ, цветастый шарф и шляпка-колокол цвета опавших листьев.

«Опавшие листья – мертвые листья», – подумала Гортензия. Слово «мертвые» закрутилось в голове. Она села на банкетку, обитую коричневой кожей.

– Что ты будешь пить?

– Не знаю.

– Шоколад?

– Лучше что-нибудь холодное. Яблочный сок.

Сесилия Зербински заказала яблочный сок. Спросила, как дела в Виль-Эрве. Гортензия подумала: «У меня месячные, это в первый раз». Потом она вспомнила про спрятанный бриллиант и «кур воровала». Одета она была прилично, кур точно не воровала. Но ходила по-ковбойски с этим прямоугольником целлюлозы между ног. «Анатомическое строение», – говорилось в рекламе. А ей казалось, будто она сидит на словаре «Малый классический Ларусс». Теперь она понимала, что имела в виду мама под «очень личной шуткой между нами с тобой».

Но Сесилии она об этом не обмолвилась. Только рассказала, что у них гостят кузены на каникулах до завтра, а на втором этаже поселился жилец.

– Он тоже на каникулах?

Гортензия пожалела, что упомянула Танкреда.

– Нет, он скоро уезжает, – уклончиво ответила она и посмотрела Зербински в глаза: – Мюгетта говорила с вами обо мне?

– Очень часто. Ты сама знаешь.

Гортензия кивнула и опустила соломинку в принесенный официантом яблочный сок.

– Я все думаю, почему Мюгетта не звонила. И не писала.

– Она писала тебе и говорила с тобой очень, очень часто. Мысленно. Руки и ноги за ней не поспевали. Голос ослаб. Она знала, что ты, если ее услышишь, догадаешься, что ей плохо. А уж писать…

Зербински постучала пальцем по краю чашки и закусила губу.

– Держать карандаш для нее было все равно что…

– Просить гусеницу взвалить на спину Эйфелеву башню.

Зербински кивнула, развязала и снова завязала шарфик. Потом порылась в сумке и достала белый сверток, заклеенный скотчем.

– Она передала мне это для тебя.

– Что там?

– Не знаю.

Гортензия развернула бумагу. Это оказался титульный лист, вырванный из карманного издания «Длинноногого дядюшки». Внутри был маленький спичечный коробок. А в нем – два зеленых гиппопотама.

У Гортензии защипало глаза.

– Ее заколки.

– Она любила заколки. Несмотря на короткую стрижку. Эти были ее любимые.

Гортензия смотрела на двух гиппопотамов, ожидая, что они улыбнутся ей, подмигнут, кивнут.

– Однажды, – вздохнула она, – я тогда видела ее второй раз, Мюгетта сказала мне: «Этим летом я буду Мёрт-и-Мозель».

Она отпила глоток яблочного сока и протянула двух гиппопотамов сиделке.

– Приколите их к моим волосам, пожалуйста.

20

Майкрофт, Милена, Лулу, Эрнест, Рауль и другие

Гортензия мыла из шланга террасу, когда из дома, со стороны башенки, вышел Танкред с двумя коробками под мышкой и чемоданами в руках. Гортензия сосредоточилась на шланге. Она поливала библейскую петрушку. С тех пор как Базиль привез эти саженцы, никто не притрагивался ни к дикому винограду, ни к молодой оливе. Они выживали, но выглядели еще более скрюченными в уголке террасы.

Она бросила на Танкреда взгляд исподлобья. Он закрывал багажник. До сих пор она не могла в это поверить. Но он действительно уезжал.

«Почему так скоро?» – подумалось ей.

Она помахала Женевьеве, Беттине и Дезире, которые играли в какой-то замысловатый покер на ступеньках крыльца. Только Женевьева посмотрела в ее сторону и поняла послание. Она оставила игроков и подошла к Гортензии.

– Он уезжает? – прошептала она. – Сейчас?

Гортензия кивнула.

– Будем с ним прощаться.

– А Шарли? Она в городе.

Женевьева печально поджала губы.

– Я думаю, поэтому она и в городе. Они уже давно простились. Когда это затягивается, все становится невыносимым.

Танкред скрылся в доме. Беттина и Дезире тоже оставили покер и вышли к ним на террасу.

– Он уезжает? – спросила Беттина шепотом, как будто Танкред мог ее услышать.

– Все-таки, – сказала Гортензия, – Шарли должна была быть здесь.

Женевьева странно на нее посмотрела.

– Лучше не надо. Есть предел сил человеческих. Она могла бы в последний момент прыгнуть в машину и больше не выйти.

Гортензия уставилась на нее с недоверием.

– Ты хочешь сказать… Она покинула бы Виль-Эрве? Покинула бы НАС?.. Насовсем?

Женевьева посмотрела на