том, что средний класс все больше расползался из пригородов и проникал так глубоко в жизнь страны, что составлял уже почти большинство населения.

Как и вообще сам послевоенный консенсус, феномен сердитых молодых людей отчасти был порожден общественным восприятием. Явление было запутанным и дробным, и в любом случае объединять этих авторов в какую-то группу означало лишить их объекта и цели творчества. Что же провоцировало «сердитость»? Частично – предположительные провалы политического класса, но прежде всего – само по себе существование этого класса. Культура аристократии испарилась, на ее месте расползался туман «светскости», а «истинная» демократия ничуть не приблизилась. Обещания левых спутались, обещания правых представляли собой какой-то сор. Англия казалась тоскливой лавкой, придушенной шифоном, придавленной чаем с пирожным, на дверях которой все чаще висела вывеска «Закрыто». Что же оставалось рефлексирующим натурам, кроме как сердиться на все подряд? Позже Кингсли Эмис предположил, что более точным термином было бы «раздражение». Сам Эмис на нем и сделал свою литературную карьеру, его протагонист – в высшей степени раздраженный человек. В романе «Счастливчик Джим» Джим Диксон заканчивает свою речь о «развеселой Англии» комически-пьяной диатрибой в адрес «толпы, говорящей на эсперанто», но звенящая там ярость на удивление аполитична. В этом Эмис – истинный сын как своего народа, так и своего класса. Англичане редко способны интенсивно участвовать в политических делах – рано или поздно инстинкт диктует им вытереть ораторский пот и предложить успокоительную чашку чая.

Послевоенные годы породили сюжеты о духовной и материальной катастрофе – от «Мерзейшей мощи» и «Дивного нового мира» до «1984»[84]. Вообще в 1950-х жанр романа словно бы возвращался к своим журналистским корням – обыденности в сюжете, простоте стиля, но цайтгайст – ветер своенравный. Кое-кто из писателей предложил другой ответ на сумятицу послевоенной жизни, а именно – вознестись над ней, подняться выше обстоятельств. В 1955 году вышла последняя часть «Властелина колец» Дж. Р. Р. Толкина, «Возвращение короля». Возрожденная героическая романтика была перекована в горниле воспоминаний о войне.

В книге рассказывается о хоббитах, маленьком и незаметном народе Средиземья, чей час пробил, чтобы «поколебать замыслы Великих»[85]. Свобода мира висит на волоске и зависит от уничтожения крохотной, красивой и чудовищной вещицы – Кольца, созданного падшим ангелом. Пока эльфы, люди и гномы сражаются, двоим хоббитам поручено разрушить великого разрушителя. Целый мир, рожденный из лингвистических экспериментов автора, ожил под его руками – настолько живой, что если бы кто-нибудь не преминул заметить, что «Средиземье» – перевод понятия Mittlegard с древненорвежского, то услышавший лишь пожал бы плечами. Мир был осязаем, и неважно, откуда он происходил.

С точки зрения английского журналиста Бернарда Левина, Толкин предлагал прекрасное и целительное напоминание о том, что «кроткие… наследуют землю»[86]; американскому критику Эдмунду Уилсону книга показалась «юношеской дребеденью», историей о награде для хороших мальчиков. Вопреки мнению скептиков, популярность «Властелина колец» достигла невиданных высот. Сам Толкин, ученый-филолог и глубоко верующий католик, со временем обнаружил, что его слова начертали на своих знаменах самые неожиданные союзники – группа, которую позже назовут «хиппи».

В 1958 году Т. Х. Уайт предложил публике довольно своеобразную версию прошлого и способ его интерпретации. Как и Толкин, он принадлежал к академической среде, их обоих также связывала непримиримая ненависть к ханжеству политиков и ужасам империализма. На этом сходство заканчивалось. «Властелин колец» прошел путь от детской книги к истории для взрослых, к рыцарскому роману для наших дедов, тогда как «Король былого и грядущего» изначально был постмодернистским – выдающееся достижение столь скоро после царствования модернизма. Авантюрная версия истории короля Артура переворачивает с ног на голову буквально все в почитаемой легенде. Артур здесь – Прыщ, идеалистически настроенный, но незрелый мальчишка, который должен отправиться в Оксфорд в разгар Темных веков. Мудрость Мерлина, его эксцентричного наставника с птицами в шевелюре, происходит из того, что он живет в обратную сторону.

Прикрываясь остротами и шуточками, Уайт в своей книге прорубается к самой гнилой сердцевине власти и государственного управления. Там полно анахронизмов, и последний – самый ужасающий: отряды Мордреда бомбят Лондон, и в этом месте Артур осознает, что век рыцарства поистине мертв. Со временем жанр обеих книг обозначат небрежным и обобщающим термином «фэнтези». Оба автора наверняка отвергли бы его – они-то писали о реальной жизни.

37

Трудности переходного возраста

В суровые аскетичные годы только мебель цвела пышным цветом: на покрывалах вышивали розы, на диванах – лилии, а на пуфиках – орхидеи. Пасторальные образы расцвечивали жизнь непрерывно растущих английских пригородов. А то, что сельская местность вообще-то пребывала в упадке, добавляло этой моде особую пикантность. Однако если интерьеры жилищ становились уютнее, то общественные места, напротив, приобретали все более беспощадную простоту. Псевдороскоши усыпанных розами диванов противопоставлялись контртренды в публичных пространствах – в основном принесенные новой волной строгости в американской и европейской моде. В кафе, клубах и офисных помещениях преобладали чистые отчетливые линии, словно мир, описанный в научной фантастике, уже наступил.

На сцену вышел новый подвид сердитых молодых людей; и хотя они слыли мятежниками без особых убеждений, зато у них в избытке имелись флаги и воинственные вопли. В 1953 году смутные отсылки к «новому эдвардианскому стилю» выкристаллизовались в четкий термин «тедди-бои» (Teddy-boys), стиляги. То же имя возьмут себе в 1980-х аккуратные симпатичные юноши в ярких одеждах и с обаятельными улыбками, но у них мало общего с первыми «тедами» – стиляги 1950-х и не думали кому-то нравиться. Движение зародилось в высших слоях общества. После войны портные пытались оживить ремесло, воскресив эдвардианскую моду. Их клиентура состояла из богатых молодых людей, но новая мода пришлась по вкусу и подросткам из рабочего класса. Вот только где взять на нее денег? Или платить в рассрочку, или сосредоточиться на самых заметных элементах образа. Сама дороговизна этого костюма говорила о новом явлении в среде постепенно богатеющего рабочего класса. Теды не просто копировали наряды 1900-х – они пародировали их, добавляя такие элементы, как длинный, с «плечиками» и драпировками «зут»-пиджак и широкие и короткие «зут»-брюки (такие одеяния особо любили банды чернокожих в США). От иллюзии респектабельности шла прямая дорожка к бунту. Быстро – и залихватски – теды заслужили репутацию забияк. Печальную известность приобрели «кровавые бани» ливерпульского района Гарстон, где разные группировки регулярно выясняли отношения.

Но не все подростки шли в теды, и не все теды шли в банды. Стигма пристала к ним напрасно, речь ведь прежде всего шла о стиле. Значительную роль в формировании этой стигмы сыграла пресса. Английское юношество служило мишенью для стрел осуждения со славных деньков подмастерьев XVII века. Едва ли теды унаследовали усердие подмастерьев, но