2. Двор не участвовал в этой кампании. Но кое-кто, и в частности герцог Орлеанский, принц крови и демагог, был менее щепетилен. Некоторые выборные собрания церковнослужителей проходили весьма бурно, потому что нищие священники выступали против богатых прелатов. В Провансе дворяне отстранили графа Мирабо, гениального оратора и глубокого политического мыслителя, от участия в своих собраниях потому, что тот вел скандальный образ жизни, и потому, что резкость его суждений пугала. Все в нем казалось чрезмерным: его огромная голова, костюм, голос, его пристрастия, черты его лица. «Мое безобразие – это тоже сила», – говорил он. Ни один француз той поры не знал историю лучше, чем он; никто лучше его не понимал движущих сил британской монархии. Но его цинизм вызывал беспокойство. Отвергнутый своим сословием, которое пугало его прошлое и которое к тому же он раздражал рассуждениями о «необходимых жертвах», Мирабо выдвинул свою кандидатуру от третьего сословия: «Я бешеный пес, пусть так; ну так и выберите меня: от моих укусов погибнут деспотизм и привилегии». И он был выбран от городов Экс-ан-Прованс и Марсель. Скоро он станет самым ярким оратором Генеральных штатов. Каждый церковный приход составлял свою «тетрадь жалоб», которую отправляли в собрание судебных округов, где вырабатывался коллективный наказ. По всей Франции жалобы оказались практически одинаковыми. Крестьян не устраивали подати, пошлины на соль, церковная десятина, а также запрет на охоту на голубей и кроликов; горожане требовали конституцию, Представительное собрание или хотя бы периодический созыв Генеральных штатов. Все желали отмены феодальных привилегий и прав; иметь возможность голосовать вопрос о налогах и контролировать их исполнение; упразднения цензуры. Если бы это произошло, то начался бы золотой век французской монархии. «Вот счастливый момент, когда разум и человеколюбие, обретшие свои права, установят свободу, золотой век, столь долго ожидаемый». Народ готовился заключить со своим королем новый договор, порвав старый «по взаимному согласию».

3. Избранные депутаты были хорошо образованны и придерживались высоких моральных принципов. Половину из них составляли адвокаты, остальные – знатные вельможи, представители деловых кругов и священнослужители. Юристов оказалось больше, чем управленцев. «Но ведь современную монархию, современную Францию создали именно законники; это они узаконили и точно сформулировали королевскую революцию; теперь они сформулируют и узаконят революцию буржуазную» (Ж. Жорес). Это собрание, разнородное по самой природе трех сословий, оказалось однородным по уровню образованности. По всей Франции обучение в те времена было клерикальным и латинизированным. И Робеспьер, и Мирабо оба читали Сенеку и Плутарха. Среди депутатов преобладали скорее последователи Руссо, чем Монтескьё… Так где же следовало созвать Генеральные штаты? Париж, где все бурлило, представлялся опасным. Король выбрал Версаль, хотя и там было неспокойно. «Его величество определил созвать Генеральные штаты королевства поблизости от своего дворца, но не с целью хоть как-то помешать их обсуждениям, а лишь для того, чтобы уберечь их лучшие характерные черты – советчиков и друзей». Но истинная причина заключалась в том, что Людовик XVI увлекался охотой и не хотел удаляться от своих излюбленных лесов. Советникам следовало бы ему подсказать, что близость Парижа может возбудить страсти и в собрании, и в столице, что депутатам будет весьма затруднительно найти пристанище в Версале, что жизнь двора явится для третьего сословия одновременно и унижением, и поводом для возмущения. Его представители сразу почувствовали себя неуютно. Уже с момента торжественного открытия королем заседания (5 мая) депутаты третьего сословия, которым был предписан черный цвет одежды, оказались за специальным заграждением, отрезанными от остальных, тогда как короля окружали сутаны прелатов и «переливчатые одеяния» знати. Однако все прокричали: «Да здравствует король!» – и многие уже поддались всеобщему энтузиазму. Но весьма неопределенная тронная речь, в которой ни слова не прозвучало ни о поголовном голосовании, ни о периодичности созыва штатов, разочаровала и охладила пыл. «Умами завладело всеобщее беспокойство, преувеличенное стремление к новшествам, – сказал король, – и это привело бы к всеобщему смятению, если бы мы не поспешили положить этому конец, собрав воедино разумные и умеренные мнения». Всего несколькими участливыми словами государь или его министры смогли бы привлечь на свою сторону и подчинить это собрание, еще не имевшее своих руководителей. Однако Неккер был столь же уклончив, что и король. Он пытался объяснить Генеральным штатам, что дефицита бюджета не существует и что сам он, Неккер, с присущей ему ловкостью фокусника, сможет привести бюджет в равновесие. Но если дело обстоит именно так, подумали слушатели, какого черта было созывать депутатов со всего государства? «У нас нет рулевого», – сурово провозгласил Мирабо. Чтобы объяснить несостоятельность руководства, была придумана легенда: король и Неккер, истые патриоты, хотели бы все объяснить, высказать свое мнение, но королева, граф д’Артуа и двор помешали им это сделать. Но это уже не имело значения. У третьего сословия – 500 депутатов; у знати – 188; у духовенства – 247. Поголовное голосование может дать стране народную конституцию. Сословия стали обмениваться представителями. Перед этим бретонские депутаты создали клуб, к которому примкнули «все депутаты, признанные защитниками дела народа» (Ж. Вальтер). Третье сословие, с целью контроля над властями, пригласило членов обеих привилегированных палат к ним присоединиться. 15 мая двенадцать демократически настроенных священников откликнулись на этот призыв. И, объединившись с ними, третье сословие провозгласило себя Национальным собранием.

Жак Неккер. Гравюра французской школы. 1789

4. Это незаконное собрание с самого первого дня ожидало своего роспуска. Но этого не случилось. Осмелевшие депутаты решили, что налоги будут взиматься до тех пор, пока будет заседать Национальное собрание, а в тот день, когда собрание будет распущено, во всем королевстве прекратится взимание налогов, не одобренных их решением. «Без (народного) представительства никакого налогообложения». Короче говоря, Национальное собрание требовало для Франции хартии. Это было настоящим захватом власти, что вызвало сильное волнение среди дворян и духовенства. В каждом из этих сословий были либералы и непримиримые. Среди духовенства верх одержали либералы: 6 прелатов и 143 приходских священника присоединились к Национальному собранию, которое приняло их с пылким воодушевлением. Священники и миряне плакали от радости. Несогласные прелаты и дворяне заклинали короля положить конец этой узурпации власти. Королевское заседание назначили на 23 июня, а до его начала зал, где проходили заседания Национального собрания, был закрыт. Депутаты устремились в обширный пустой Зал для игры в мяч. Астроном Байи, либерал, снискавший уважение в силу своего возраста и восхищения его ученостью, председательствовал, стоя на столе. Национальное собрание поклялось «не разлучаться и собираться всякий раз, как только обстоятельства потребуют его присутствия, пока конституция не утвердится на прочной основе». 23 июня состоялось королевское заседание. Дрогнувшим голосом Людовик XVI сообщил, что штаты будут совещаться по сословиям, что они смогут обсуждать налоги, но не привилегии. Таким образом, вопреки своей исторической миссии, французская монархия вставала на защиту феодальных порядков против народа. Дворяне и духовенство вышли из зала вслед за королем. В зале, храня мрачное молчание, осталось третье сословие. И вот тогда обер-церемониймейстер маркиз де Дре-Брезе отдал депутатам третьего сословия приказ удалиться, на что прозвучал знаменитый ответ Мирабо: «Сударь, скажите вашему господину, что мы здесь по воле французского народа и что уйдем мы отсюда только под угрозой штыков!» Можно оспаривать текст, но смысл не вызывает сомнений. Впервые третье сословие обращалось к королю Франции не как к защитнику, а как к противнику. И король ничего не предпринял. «Они хотят остаться? – повторил Людовик XVI. – Ну и плевать! Пусть остаются». В этом ответе выражалась его природная вялость, а также военное бессилие. Он не был уверен даже в своей французской гвардии, которая утверждала, «что она тоже третье сословие». Но это двусмысленное согласие было истолковано как акт проявления чистосердечной воли монарха, которого Национальное собрание отказывалось считать враждебно настроенным.