2. Учредительное собрание не обладало политическим опытом. Губернатор Моррис, посланник Соединенных Штатов, говорил, что оно хотело создать «американскую конституцию во главе с королем вместо президента», не принимая во внимание, «что во Франции не существовало американских граждан, которые могли бы поддержать эту конституцию», и отсутствовало то политическое воспитание, которое давал town meeting. Учредительное собрание не понимало необходимости регламента; оно мирилось с отсутствием порядка; оно подвергалось давлению трибун; оно запрещало королю избирать министров из членов собрания. Безумное решение, лишившее Францию правительства Мирабо. Короче говоря, оно стремилось к парламентаризму, не создавая никаких условий для возможности его существования. К тому же подлинная власть находилась за пределами Учредительного собрания. Общество, получившее название «якобинское», первоначально называлось Общество революции, а затем – Общество друзей конституции. Оно объединяло определенное число депутатов и людей, не входивших в Учредительное собрание, но подготавливавших его работу, и, главное, оно «стремилось извне направлять умы в сторону Революции». Члены общества собирались в Париже, в библиотеке, а позднее – в церкви монастыря якобинцев на улице Сент-Оноре. Вскоре в провинции возникли многочисленные филиалы этого общества, которые играли преобладающую роль в каждой коммуне. Они вели пропаганду среди населения и руководили деятельностью коммун. Руководящий комитет поддерживал с ними переписку. Группа «безупречных», сформированных по примеру корреспондентских комитетов американской революции, обеспечивала то, что они называли единством нации и что на самом деле представляло единство партии. Ораторы-якобинцы много рассуждали о народе, но этот народ существовал только в сознании самих патриотов. «Добродетель присутствует на земле в меньшинстве», – вынужден был позднее признать Робеспьер. При такой ситуации получалось, что побеждает не демократия, а «доктрина горстки избранных депутатов».

3. В 1790 г. якобинцы и подумать не могли, что можно обойтись без монархии, и конституция, созданная Учредительным собранием, оказалась монархической. Усилиями Мирабо король получил право вето. Он мог им широко пользоваться на протяжении двух созывов палаты депутатов, то есть четыре года. Но так как он не обладал правом роспуска Учредительного собрания, то в случае конфликта собрание могло отказать королю в субсидиях, чтобы принудить его к соглашению. Кроме того, чиновники, которые отныне почти поголовно избирались, уже не зависели от короля. Король оставался «без служащих и без денег». Учредительное собрание защитило себя от королевской армии приказом, запрещающим приближаться к Законодательному корпусу ближе чем на тридцать тысяч туазов.[50] Избирательное право не было всеобщим, правом голоса наделялись лишь активные граждане, то есть налогоплательщики. Революция опиралась на силу народа, тогда как конституция оставалась буржуазной. В административном плане, чтобы покончить с самоуправлением и сепаратизмом, Учредительное собрание уничтожило прежние границы провинций и создало восемьдесят три департамента, которые делились на округа и кантоны. Начальной административной единицей становилась коммуна, которая назначала свой муниципалитет, содержала Национальную гвардию и взимала налоги. Судьи всех уровней избирались. Мирабо сурово осуждал эту систему, которая, по его словам, лишала правительство власти, а из-за отсутствия центральной администрации предоставляла полновластие клубам, которые подчинялись активному меньшинству. «Невозможно организовать разрушение лучше», – считал Мирабо.

Братья Лесюэр. Посадка дерева Свободы в Париже. Рисунок. 1789

4. Удивительное спокойствие сохранялось в стране во время этих радикальных перемен. Беззаботное легкомысленное дворянство вело привычный образ жизни. Парижские вечерние чаепития были очаровательны. В политических салонах остроумно болтали и с жаром разглагольствовали. Патриоты собирались у мадам Байи или у мадам Неккер. Кафе «де Валуа», «де Фуа» и «де ля Режанс» превратились в «дежурные помещения» революции. Парижане ходили на заседания якобинцев послушать, как аббат де Курнан ратовал за отмену «мучительного» целибата для священников и провинциальных кюре, которые являлись на собрание в форме Национальной гвардии. Эти собрания проходили живо и организованно. В театрах играли отвратительные гражданские пьесы. Мольера относили к аристократам. В Марселе запретили «Женитьбу Фигаро», потому что пьеса «говорила об антисоциальных различиях». Мода, которой строго придерживались, рассматривалась как патриотическая и революционная. Женщины носили шляпы «а-ля свобода», драгоценности «а-ля конституция» и ленты цвета «кровь Фулона»! Один студент, приехавший в Париж из Бордо, писал своему отцу: «Тебе, безусловно, приятно будет узнать, что введен декрет, уничтожающий все эти гербы, все эти бесполезные украшения, созданные для того, чтобы льстить надеждой наших жалких аристократов…» Буржуазия вкушала реванш. Ученики одной из школ рисования прозвали твердые карандаши «феодалами». Сапожник питал надежду увидеть когда-нибудь своего сына маршалом Франции и рассказывал об этом своим клиентам-аристократам, которых вовсе не оскорбляли подобные речи. Такая надежда поддерживала в сапожнике веру и хорошее настроение (П. Ж. Робике). Когда король приезжал в Учредительное собрание, толпа встречала его овацией. «Меня обманывают, – говорил он. – Я все еще король французов».

5. Но король французов нуждался в деньгах не меньше, чем король Франции. «Банкротство стояло у дверей». Однако имущество Церкви оценивалось в три миллиарда. Талейран – бунтующий против своего ордена, потому что священником, епископом и знатным вельможей-перебежчиком его против воли сделала семья, – хромоногий, вольнодумный и гениальный Талейран предлагал предоставить это имущество в распоряжение государства. Но даже патриотично настроенные священнослужители громко протестовали. Они говорили, что уже отказались от церковной десятины, то есть уже внесли свою лепту. К тому же бо́льшая часть богатств была обременена богоугодными учреждениями. Тем не менее 10 апреля 1790 г. церковные владения были объявлены национальным достоянием. Такой подарок поставил Неккера, министра финансов, в крайне затруднительное положение. Что делать с этими владениями? Продавать? Это означало бы опасное обесценивание земли. Муниципалитеты, и в первую очередь парижский, готовы были их купить и оплатить бонами. Потом выпустили бумажные деньги, обеспеченные государственным имуществом. Они назывались ассигнатами. «Тот, кто пользовался ассигнатами, помимо своей воли становился защитником Революции (Р. Ленде)», ибо в случае возвращения старого режима конфискация была бы отменена и ассигнаты потеряли бы всякую ценность. Таким образом, национализация церковного имущества создала во Франции могучую коалицию интересов. Но она способствовала и появлению недовольных, прежде всего прелатов, лишившихся богатств, и, сверх того, многочисленных негодующих верующих. Трудно представить себе идиллическую революцию. Беспорядки возрастали, а подавлять их было сложно, потому что армия выглядела ненадежной.