грабил под видом обысков, называя себя чекистом, и в подтверждение показывал удостоверение Чрезвычайной Комиссии с подписями и печатью. Первой услышала о похождениях князя Эболи чекистка Праня Путилова. В сопровождении сотрудника из своего отдела она пришла в господский особняк на Литейном проспекте, чтобы изъять запрятанное буржуями продовольствие. Мужчин в особняке не было, а испуганная хозяйка, то и дело хватаясь за виски, твердила:

— Но у нас только что был обыск... Сегодня ночью. Нельзя же так часто...

Оказалось, что сюда действительно из ЧК приходил человек средних лет и с ним молодая женщина, оба вооруженные. Они интересовались фамильными ценностями. Забрали все, что показали им хозяева, составили акт и ушли. Подпись в акте была неразборчивой, но дворник из понятых сказал: приходил князь Эболи, который работает на Гороховой в Чрезвычайной Комиссии.

На Гороховой никто не знал такого сотрудника. Дзержинский распорядился найти и арестовать таинственного «чекиста». Обнаружили его недели через две. С обыском послали усиленный наряд. Князь Эболи жил в аристократической квартире, загроможденной, как антикварный магазин, картинами, посудой и еще невесть чем. С ним жила и его любовница. В квартире при обыске нашли оружие, чистые бланки разных учреждений, в том числе и ВЧК, много золотых вещей, драгоценных камней, уникальные произведения искусства, похищенные из Зимнего дворца...

Арестованных доставили в ЧК на Гороховую улицу, провели следствие, и Чрезвычайная Комиссия приняла решение: князя Эболи приговорить к расстрелу. То был первый смертный приговор, вынесенный в Советской России.

Обстановка в Петрограде, да и по всей России оставалась тревожной. Совнарком решил перевести правительство в Москву, подальше от фронта.

Переехала в Москву и Всероссийская Чрезвычайная Комиссия. Она разместилась в одном вагоне: штат ее составлял тогда около сорока человек.

С переездом в Москву на Дзержинского свалились новые заботы. Город напоминал глухую провинцию, и не только внешним видом. Зима в тот год стояла снежная, близилась весна, но на улицах лежали осевшие сугробы плотного снега. На солнечной стороне, изъеденные за день мартовскими лучами, они превращались к вечеру в скользкие ледяные заторы, по которым, спотыкаясь, брели пешеходы, поторапливаясь засветло вернуться домой.

Ночью в городе хозяйничали грабители, отряды анархистов, и не всегда их можно было отличить друг от друга. Над особняками, захваченными анархистами, висели черные флаги. В дверях на вахте стояли люди в штатском и рядом другие — в бушлатах, перепоясанные ремнями, пулеметными лентами, вооруженные кольтами, пулеметами, бомбами. Цитаделей анархии в Москве было много — на Поварской, на Малой Дмитровке, во всех концах города. По первым сведениям, поступившим к Дзержинскому, в Москве насчитывалось до двадцати пяти центров анархистов. И каждая анархистская группа имела свое название: «Ураган», «Независимые», «Немедленные социалисты», «Анархия — мать порядка»... В такие крепости простых смертных не допускали. В анархистских особняках до глубокой ночи шли пьяные кутежи, звучали песни, слышались выстрелы. К подъездам в любое время суток подъезжали грузовики, забитые всякой всячиной, конфискованной у буржуев.

Стычка с анархистами произошла в первый же день по приезде чекистов в Москву. С вокзала шли пешком. Проголодавшись, зашли в первую попавшуюся по дороге чайную. Там еще с вечера гуляли подвыпившие анархисты. Они открыли стрельбу. Один чекист был убит, двое ранены. Дебоширов разоружили, доставили в ЧК. Дзержинский приказал немедленно произвести расследование. В тот же вечер коллегия ВЧК приговорила виновников к расстрелу.

Но этот приговор имел неожиданные последствия: «левые коммунисты», стоявшие во главе Московского Совета, запротестовали против сурового приговора ЧК. Дзержинский стоял на своем и потребовал немедленно разоружить анархистов, чтобы иметь возможность навести революционный порядок в новой столице.

В середине апреля анархисты в течение одной ночи были разоружены. На стороне чекистов насчитывалось двенадцать убитых. Но произвол и беззакония, совершавшиеся анархистами, прекратились.

Члены правительства поселились сначала в «Национале» — гостинице рядом с Кремлем. Но Дзержинский предпочел жить на Лубянке в своем кабинете. Ему поставили там железную койку с подушкой и матрацем, набитыми сеном. Постель была застлана солдатским одеялом и отгорожена ширмой.

Уже вторую неделю Феликс Эдмундович находился в Москве, занятый делами. Он до сих пор так и не выбрал времени зайти к сестре Ядвиге. Послал ей открытку, предупредив, что в ближайшее воскресенье постарается ее навестить. И вот он с утра отправился к Ядвиге. Сестра обрадовалась, не знала, где усадить, чем угостить, как принять брата...

В Москве было голодно, продовольствие добывали с трудом. Но Ядвиге неожиданно повезло, не пришлось даже ехать на Сухаревский рынок. В квартиру накануне зашел мешочник и предложил настоящую крупчатку. Вот тогда Ядвига и решила сделать брату сюрприз — накормить его домашними оладьями, которые Феликс так любил в детстве. Мука стоила дорого, но, поторговавшись, Ядвига заплатила то, что потребовал спекулянт. И, предвкушая радость домашнего праздника, отнесла миску с мукой в свою комнату.

Оладьи удались на славу. Феликс еще с порога ощутил их запах. Сели за стол. Феликс между делом спросил:

— Но где же ты это достала? Смотри, какие аппетитные. Помнишь Дзержиново? Твои оладьи всегда были такие чудесные...

Ядвига зарделась от похвалы.

— Где же теперь достанешь муку, кроме как у спекулянта...

Лучше бы не говорила она этого Феликсу! Он вспыхнул, ноздри его затрепетали, как бывало в детстве.

— Зачем же ты подводишь меня, Ядвига? — Феликс вскочил из-за стола. Он взял блюдо с оладьями и шагнул к окну...

Ядвига глядела на брата глазами, полными слез. Феликс вернулся к столу.

— Ты знаешь, Ядвига, где я работаю?

— В Чрезвычайной Комиссии.

— А как она полностью называется?

— Так и называется — Чрезвычайная Комиссия.

— Нет. Всероссийская Чрезвычайная Комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. Слышишь? И спекуляцией... А ты меня решила угощать тем, что купила у спекулянтов. Как же это можно? Мы сами обязаны показывать людям пример, даже в мелочах, если хотим требовать этого от других. Ну ладно, давай-ка пить чай...

— Но у меня ничего нет к чаю, — призналась Ядвига.

— И не надо. Расскажи о новостях...

Ядвига посмотрела на брата и вдруг улыбнулась.

— Какой же ты, Фелик... — она сразу не могла подобрать слова, — какой же ты чудной и неистовый. Как в детстве. Между прочим, Альдона писала про твой приезд в Дзержиново, про наши ценности, которые ты приказал конфисковать...

— Не могу, Ядзинька, не могу я быть другим. Ты уж меня извини. Иначе не сделаешь революции!

Ядвига говорила о последней поездке Феликса в Дзержиново, когда оттуда пришла весть о смерти старшего брата Стася. Его