За окнами виднелся незнакомый город. Размерами он явно уступал паучьему, не город, а скорее городок — и дома только в один-два этажа. Город разделяла река (на берегу — башня), которую в нескольких местах перемыкали каменные мосты-арки. Вокруг города шла стена, равномерно чередуясь прямоугольниками башен. Вдали виднелись зеленые холмы-террасы. На улицах и площадях спешили по своим делам люди в ярких разноцветных одеждах.

Висящие на стенах полотна зачаровывали. Найл впервые видел перед собой произведения живописи и поражался, как черты человеческого лица можно передавать с такой тонкостью. Искусство перспективы поражало еще сильнее. Вроде бы смотришь на плоскую поверхность, а вместе с тем пейзаж выглядит так, будто смотришь на него из окна.

— Где мы?

— В городке, которого давно уже нет. Называется он Флоренция и был когда-то культурным центром западного мира.

Найл в сердцах мотнул головой.

— Ничего не понимаю! Что значит «культурный центр»? Что такое «западный мир»?

— Скоро ты все это поймешь. Но сначала твой мозг надо подготовить к приему знаний. Надо, чтобы ты лег вот сюда.

В центре галереи стояла машина из голубоватого металла. Нижняя ее часть представляла не то кровать, не то кушетку, на которую свешивался металлический полог. Получалось подобие балдахина, потолок которого состоял из матового стекла.

— А эта чем занимается?

— У нас ее называли машиной умиротворения. Ее назначение — раскрепощать ум и тело, удаляя все очаги напряжения. После ее воздействия ты уже сможешь приступить к впитыванию.

— Впитыванию?

— Так на самом деле называется процесс усвоения знаний. То, что ты постигаешь, впитывается умом примерно так же, как телом усваивается пища, и становится частью тебя.

Кушетка оказалась такой мягкой, что Найл утонул в ней всем туловищем, как в воде. Едва улегся, как за стеклом, что сверху под балдахином, ожил свет и послышалось тихое гудение. Найл разом ощутил в теле глубочайшую, мучительно-сладкую безмятежность. Все скрытые недомогания, душевные муки, о наличии которых он часто толком и не догадывался, выявились наружу, словно камни из-под мелеющей воды, и принялись стаивать. В висках сухо стукнули молоточки, на мгновение вспыхнула головная боль, но тут же исчезла. Будто нежные невидимые пальцы проникали в самые недра его существа и теперь разминали, распутывали заскорузлые, окостеневшие узлы боли и страдания. Одним глубоким выдохом Найл словно вытеснил из груди все невзгоды, наслоившиеся за годы существования в этом мире. Мир уподобился теплому, укромному мироощущению младенца, засыпающего у материнской груди: уют спокойствия и полнейшая безопасность. Ленивыми рыбами проплывали в мозгу разрозненные образы, словно отзвуки голосов из иного мира. Найл тихо, безропотно канул в теплую пучину забытья.

Когда возвращалось сознание, вскользь успел заметить куцые обрывки воспоминаний, бессвязных событий, канувших одновременно с тем, как он раскрыл глаза. Какой-то миг Найл тщетно пытался определить, где же это он; пробуждение напоминало переход из одного сновидения в другое. Реальный мир в сравнении с грезами казался до странности простым и одномерным.

Когда Найл поворачивал голову, взгляд неожиданно упал на бюст мужчины с окладистой бородой и твердыми чертами лица, выдающими недюжинную силу характера. Надпись внизу гласила: «Платон». Прошло несколько секунд, прежде чем до юноши дошло, что он может читать символы, высеченные на постаменте. От охватившего волнения он даже сел. Больше в галерее никого не было, из окон струился солнечный свет. Выкарабкавшись с кушетки, Найл остановился перед бюстом. Под надписью находился забранный в стекло небольшой текст. Найл, заходясь сердцем от восторга, прочел громким голосом вслух: «Платон — настоящее имя Аристокл — родился в четыреста двадцать седьмом году до новой эры в Афинах. Прозвище „Платон“, что означает „широкий“, получил за свои широкие плечи. Разочаровавшись в политических амбициях, Платон основал Академию, ставшую, судя по всему, первым университетом…» Изумляло то, что был понятен смысл слов. Найл знал, что Афины — это город в Древней Греции, а «политические амбиции» означает попытку стать государственным деятелем; что университет — это школа передовой мысли. Глядя из окна, он сознавал, что перед ним небольшой город в Италии, достигший расцвета в Средние века. Река, на которой он стоит, именуется Арно, высокое белое здание с красным куполом — это собор, а квадратное угрюмое здание возле — старый дворец семейства Медичи, перед которым сожгли на костре Савонаролу…

Он сидел на стуле возле окна и не мигая смотрел на реку. Трудно определить, каков объем его знаний; всякий раз, перед тем как дать ответ на тот или иной вопрос, приходилось усиленно рыться в памяти. Он напоминал человека, унаследовавшего богатейшую библиотеку, но весьма приближенно представляющего, что на какой полке стоит.

Из белого столпа показался старец.

— Доброе утро. Как спалось, нормально?

— Пожалуй, да.

— Наверное, не прочь бы и поесть?

— Д-да, — Найл так был увлечен, что совершенно упустил это из внимания.

— Тогда тебе не мешает подкрепиться, прежде чем двинемся дальше. Ступай за мной.

Он провел Найла в небольшое помещение, где стояло несколько столов и стульев. Из окна открывался вид на реку, изгибом уходящую вдаль, и серую городскую стену. Неподалеку от окна стоял серебристый металлический ящик продолговатой формы.

— Это пищевой процессор. Натуральной пищи у нас здесь, боюсь, нет. Но люди перед отлетом с Земли добились больших успехов в пищевом синтезе. Выбирай, что хочешь, и нажимай на кнопку, еда появится внизу на раздаточном лотке.

Чуть сбоку от машины на стене висела таблица с перечнем блюд и напитков: говяжье филе, яичница с ветчиной, яблочный пирог со взбитыми сливками, торт-пекан, кексы, мороженое… Каждое блюдо было снабжено картинкой и серебристой кнопкой.

— Я бы на твоем месте выбирал блюда, которые можно есть руками, — посоветовал старец. — Телячьи отбивные здесь очень хорошие. И жареная утка, скорее всего, тоже. Томатный суп, думаю, тоже великолепен на вкус.

Найл, выбрав, нажал на нужные кнопки. В металлическом ящике коротко поурчало. Через пару минут внизу со щелчком открылась дверца, и наружу на металлическом подносе выскользнули три тарелки и стакан. Найл поднес их к столику возле окна. Одна из рам была приоткрыта, и в помещение задувал приятный ветерок. Снаружи доносилась разноголосица звуков: выкрики гребцов с реки, плеск весел в воде, плотный стук лошадиных копыт и скрип повозок.

Найл изумился, когда старец выдвинул стул и уселся напротив.

— Как тебе это удается, ты же бесплотный?

— Микросреда здесь полностью контролируется. Стигмастер может делать почти все.

Он взмахнул рукой, и стулья в комнате принялись с шумом выдвигаться и задвигаться под столы, а сами столы снялись с пола и, прежде чем опуститься на место, галантно прокружили по воздуху. Привыкший уже к чудесам, Найл только улыбался.