«Закон о печати» вызвал резкую критику как фалангистов, полагавших, что он разрушает фундамент режима, так и оппозиции за его недостаточную демократичность. Но правы в исторической перспективе оказались те, кто подобно Р. Тамамесу считал его важным средством политической либерализации.

Но до разрушения фундамента франкизма, как и до истинной политической либерализации, должны были пройти годы.

Еще летом 1966 г. в венесуэльской газете «Unidad» сообщалось, что Франко серьезно болен. Узнав об этой публикации от Пакона, Франко сказал: «Единственная болезнь — это мои 73 года»[491]. Даже перед родственником, видевшим его чуть ли не ежедневно, Франко не желал вносить коррективы в образ, создаваемый избирательной кинохроникой, почтительными фотографами, а затем и телевидением. «Я видел Франко ловящим рыбу, делавшим пешие прогулки, прыгавшим с камня на камень, «выжимавшим» одной рукой лосося девяти килограммов весом»[492] — эти слова директора агентства ЭФЕ Карлоса Менго в мае 1964 г. привычно вписывались в хор, воспевавший спортивную форму каудильо.

Да и как было поставить под сомнение кадры телевидения, на которых Франко играл в гольф, ловил рыбу, охотился, почти до самых последних дней погружался до пояса в воду, если даже личный врач диктатора Висенте Хиль с завидным упорством не уставал повторять, что здоровье Франко — великолепно. Хотя, как справедливо полагал биограф Франко, известный историк X. Фуси, «в такие годы прыгать с камня на камень и неблагоразумно, и неестественно»[493].

Между тем слухи о болезни Франко не были преувеличены. В июне 1969 г. во время автомобильной поездки в Кордову по приглашению министра общественных работ Сильвы Муньоса для присутствия на пуске новых объектов Франко потерял сознание. Лекарства не сразу оказали воздействие. Сопровождавшим даже показалось, что конец неминуем. Но на этот раз обошлось. Тем не менее признаки угасания становились все явственнее: телекамера уже не могла скрыть дрожание рук, на заседаниях правительства, на которых Франко присутствовал все реже, предпочитая совещания в более узком кругу, его внезапно настигал сон.

Все же он пытался быть «в строю», давая аудиенции гражданским лицам по средам, а военным — по четвергам. Визитеров он принимал стоя. Возможно, он и поспешил с утверждением кортесами Хуана Карлоса Принцем Испании и наследником престола, так как он сам отдавал себе отчет, что состояние его здоровья не позволяет откладывать решение тех проблем, которые он рассматривал как опорные камни будущего устройства Испании.

Тем не менее признаки угасания, и не только физические, все же давали о себе знать. Он упорно не желал видеть того, что не соответствовало его представлениям о мире: он был стар и не всегда понимал новое поколение, а вернее, не хотел его понимать.

«Современный рабочий более культурен, интеллигентен и трудолюбив. Он окружен многими удобствами, которых раньше не имел. С удовлетворением наблюдаю, как его дети достигают хорошего уровня зарплаты или изучают профессию. Прилично выглядят, ходят в кино, на футбол, имеют телевизор. Имеется большое различие между их современной жизнью и той, что была во времена республики»[494], — когда Франко делился своими впечатлениями с Салгадо Араухо в мае 1966 г., вряд ли он предполагал, что «современный рабочий» отринет авторитаризм, как и его отцы и дети.

Как заметил Р. Тамамес, промышленное развитие не улучшило социальные позиции низших классов[495]. Последствия не замедлили сказаться.

Если в конце 50-х годов растущая напряженность, социальная и политическая, находила выход в спорадических забастовках и студенческих волнениях, то, начиная с весны 1962 г., катализатором всех процессов стало забастовочное движение, превратившееся в 60–70-е годы в постоянный фактор политической жизни страны. Во время забастовки на астурийской шахте «Камоча» в 1957 г. родилась новая форма организации пролетариата — рабочие комиссии.

Лозунг компартии, призывавшей на протяжении многих лет сочетать легальные и нелегальные формы борьбы, работать «внутри вертикальных профсоюзов», обрел плоть и кровь. Как об этом свидетельствует Марселино Камачо, первая постоянная рабочая комиссия из 13 человек была избрана на ассамблее синдиката металлистов провинции Мадрид в сентябре 1964 г. «Было естественно, что трудящиеся Мадрида, нового индустриального центра, развили новые формы рабочего движения, вытекающие из их специфических условий»[496], — отмечал М. Камачо, имея в виду прежде всего молодой рабочий класс столицы, не связанный с прошлыми традициями рабочего движения, зачастую неприменимыми в новых обстоятельствах.

Мощная забастовочная волна весны 1962 г. привела в движение все испанское общество. Для предотвращения неизбежных массовых репрессий, поскольку действовавшее тогда законодательство предусматривало уголовную ответственность даже за забастовки экономического характера, студенты, прогрессивная испанская интеллигенция, восхищенные мужеством рабочих, выступили в их защиту. Это движение солидарности, возникшее стихийно, оказало могучее воздействие на формирование демократического общественного сознания.

Принимая самые разнообразные формы — от петиций правительству, подписанных выдающимися деятелями науки и культуры, включая президента Испанской академии Менендеса Пидаля, до выступления без вознаграждения в качестве защитников рабочих лидеров в судебных процессах видных адвокатов, — это движение укрепляло тенденцию к сближению самых различных групп демократической оппозиции.

Эта тенденция оказала воздействие и на лидеров оппозиции, находившихся в эмиграции — от социалистов до католиков, — побуждая их к более решительным действиям, к укреплению связи с оппозицией, действовавшей в стране.

Однако все попытки заморозить процессы, ведущие к возрождению гражданского общества, оказались тщетными. Разочаровавшись в результатах усилий ввести оппозиционное движение в безопасное для режима русло, многие видные деятели режима все чаще склонялись к воскрешению во всем объеме оправдавших себя в прошлом репрессивных методов разрешения политических и социальных конфликтов.

Символом этого жесткого курса стал адмирал Луис Карреро Бланко. «Серое преосвященство», «тень» каудильо, как его именовала молва, счел возможным выйти на авансцену политики. И чем настойчивее Карреро Бланко пытался проводить свою линию, тем сильнее прорывались гейзеры народного недовольства, иногда находившие для своего проявления не лучшие каналы — те или иные формы левого экстремизма.