— В приложении к моему договору написано, что ты должен мне один корпоративный танец, — дрожащим голосом говорю я.

— Его составлял я и никак не мог такого написать, я же танцую, как холодильник.

— А я — как влюблённая девица на дискотеке в старшей школе.

Мне хочется, чтобы он спросил, правда ли я влюблённая, и тогда я просто отвечу да, без заминки и ненужных рефлексий. Но он не спрашивает, он всё ещё мне не помогает. Зато кладёт ладони мне на талию, и я выдыхаю. Пока этого достаточно, дальше я обязательно справлюсь сама.

— Что с коленкой? — спрашивает.

И когда успел заметить?

— Ну, я бежала, глазела по сторонам, а там был обрыв…

— Упала?

— Упала.

— Лапа-растяпа[1].

Два слова, одиннадцать букв — и всё со звонким щелчком встаёт на место. Потому что это наш язык, наш Сэлинджер, наше незапамятное прошлое, в котором всё было просто, ясно и хорошо. И я хватаюсь за него, тяну, тону, сцепляю пальцы на его шее, опутываю нас нитями, отрезаю от реальности, от шума, от людей. Мы в самом сердце танцпола, вокруг нас движутся пары, по нам снуют отблески диско-шара, но на самом деле мы сейчас одни. Наедине. Только он и только я. Так, как оно и должно быть.

— Петь, — выдыхаю я. У высоких каблуков есть и плюсы. Например, последствия от их неправильного использования являются неплохой темой для начала разговора. А ещё на них я могу почти прямо смотреть ему в глаза. — Петь, я пришла сегодня в «Пенку», потому что хотела увидеть тебя. Только ради этого. Боялась, что ты не придёшь. И очень ждала, очень тебя ждала.

Он медленно моргает, и я судорожно слежу за тенями, которые отбрасывают на щёки его длинные ресницы, за огоньками, скользящими по его лицу, за льдом в его глазах, который тает, тает, тает! А его пальцы на моей талии крепче впиваются в кожу.

— Прости, что не звонила тебе, когда ты болел, — тороплюсь сказать всё-всё я. — Но я тайно подслушивала разговоры Нади и Майи Давидовны и была в курсе, как ты там. И выучила, что такое юх мит кнейдлах.

— Адское пойло, — усмехается Пётр.

— А ещё, Петь… — Тут мне приходится сглотнуть, придвинуться губами к его уху и перейти на шёпот, потому что снова становится страшно. — Ещё я не ответила на вопрос, который ты задал мне тогда в кладовке. Не закончилось. То, что было между нами, оно не закончилось.

Я боюсь шевельнуться, отстраниться и заглянуть ему в глаза, и мне кажется, что время безжалостно растягивается. А потом он просто склоняет голову, просто преодолевает эти дурацкие сантиметры между нами, просто прижимается виском к моему виску, и я не помню, когда в моей жизни был момент счастливее.

— Ась, — выдыхает он мне в ухо. — Ты постоянно…

Замолкает, а я прикусываю язык, чтобы не закончить за него. Я постоянно что? По-беккитэтчеровски мечусь между «хочу» и «не хочу»? Раздражаю его своей нерешительностью? Свожу с ума? Бешу?

— Ты постоянно убегаешь от меня. Мне никак не удаётся тебя приручить. Я уже не… Я не знаю, что мне делать, правда. Кажется, что мы играем в какую-то игру, а я не знаю правил. Подскажи. Что ты хочешь? Свидание, ресторан, цветы? Кино, вино, домино — что? Что мне сделать, чтобы ты перестала убегать?

— Держи меня, — шепчу ему в ухо срывающимся голосом. — Держи меня крепче.

И Пётр тут же обвивает меня руками, прижимает к себе, а я скольжу щекой по его щетине и закрываю глаза, всем телом рассказывая ему, что мне не нужны никакие рестораны, если самым вкусным блюдом на свете была та яичница, которую он пожарил ночью на моей кухне год назад. Что мне не нужны никакие цветы, если самым дорогим подарком был тот лысый кактус с запиской «Спаси меня», а я не поняла, я, дура, не поняла, что это был крик самого Петра. Но я всё исправлю. Мы всё исправим. Мы обо всём поговорим и всё исправим.

Потому что быть счастливыми поодиночке у нас уже вряд ли получится.

— Ты вкусно пахнешь, — говорит он.

— Селёдкой под шубой?

— Нет, — тихо смеётся, опаляя мою шею дыханием. — Хотя ты очень забавно её уплетала, я даже подумывал передать тебе тарелку с нашего стола. Но пахнешь почему-то кокосиком.

Снова удивляюсь, что он заметил, каким блюдам я отдавала предпочтение на сегодняшнем застолье, но в ответ честно признаюсь:

— Потому что я съела все конфеты с кокосовым ликёром из твоего сладкого новогоднего подарка, каюсь.

Его ладонь ползёт вверх по моей спине, мои пальцы осторожно забираются в его волосы у основания шеи. И меня пронзает ощущением, что я наконец-то дома. Наконец-то в той абсолютнейшней безопасности, которую я чувствовала всегда, когда он был рядом. Когда наполняла лёгкие ароматом дубов и мёда, когда совершенно иррационально проваливалась в состояние правильности момента

— У нас появляются новогодние традиции? — спрашивает Пётр.

У нас, у нас, у нас — и я улыбаюсь, потому что это «мы» больше не кажется стародавним.

— Хочешь уйти отсюда? — предлагает он.

— Да.

Моя рука снова оказывается в его ладони, и даже за те несколько шагов от танцпола до вешалок у входа мы успеваем переплести пальцы. Пётр мгновенно находит моё пальто, и на этот раз я не удивляюсь, что он знает, в чём я пришла. Просто всё это время я была под присмотром.

— Тебе надо кому-нибудь сказать, что ты уходишь? — спрашивает он, помогая мне одеться.

Отрицательно мотаю головой: Сонька не глупая, разберётся.

— Сумка? — снова задаёт вопрос.

И я снова мотаю головой. Всё, что я с собой взяла, — это телефон и немного налички во внутреннем кармане пальто на всякий случай.

— Телефон! — вспоминаю я. — Он у Наташки. В подсобке.

Пётр кивает, набрасывает на плечи своё пальто, снова берёт меня за руку и ведёт за собой в сторону служебных помещений. А я, годами презрительно фыркающая в сторону гуляющих, взявшись за руки, парочек — мол, ну что это за показательная нежность на публике, — млею внутри и мечтаю до конца своих дней ходить так и только так, чтобы мои неказистые пальчики в его большой ладони.

Пётр бесшумно заходит в подсобку, а я остаюсь в дверях, стараясь не издавать лишних звуков, когда он осторожно вынимает наушники и вытаскивает из цепких пальчиков спящей племянницы телефон.

— Чем ты её накачала? — спрашивает, вернувшись в коридор и аккуратно прикрыв за собой дверь.

— Магией, которая обычно помогает мне от бессонницы, — улыбаюсь, убирая телефон в карман.

— А моя толстовка?

— Она помогла, когда ты уехал в Питер и магия не справилась, — признаюсь я и кричу внутри от счастья, что как это, оказывается, хорошо, когда просто говоришь правду.

— Ась, — хрипло выдыхает Пётр, делает шаг и обхватывает моё лицо ладонями.