– Пойдем, Софи. Прогуляемся до булочной. Если не будем мешкать, то успеем уточек покормить на обратном пути, – говорит она Софи, которая уже одета для выхода на улицу.

Выходя, Хильда обменивается с папой взглядами. Они не просто смотрят друг на друга, в их глазах полное взаимопонимание. Холод пробегает по моей спине. Как они хорошо спелись, эти двое. В жизни не видела, чтобы папа глядел так на маму.

Наконец мы остаемся одни.

– Как ты нашла меня, Герта? – спрашивает папа, едва за ними закрывается дверь. – Как узнала? – Он тяжело опускается на диван, нажимает пальцами на переносицу. – Ты поэтому рылась в моем столе?

Я продолжаю стоять, хотя меня так и подмывает броситься на него с кулаками. Выплеснуть гнев, который переполняет меня при мысли о том, как больно было бы маме, увидь она сейчас Хильду, Софи и всю эту домашнюю идиллию.

– Я уже давно знаю, – отвечаю я. – Видела тебя раз на улице с фройляйн Мюллер и этой вашей девочкой, Софи. Видела, как… ну, одним словом, я знала.

– Бедняжка Герта. – Он поднимает на меня глаза. – Не лучший способ узнать правду. Я собирался рассказать вам обо всем – тебе и Карлу – со временем. Когда момент будет подходящим. Я хочу, чтобы ты общалась с сестрой. К тому же Хильда снова в положении. Конечно, Карла никто не заменит, но для тебя лучше, если у тебя будут сестры и братья.

Карл умер, а Хильда снова в положении. И ты считаешь, что это для меня лучше?

Я складываю на груди руки и остаюсь стоять на прежнем месте. Контролирую внутреннее пламя.

– Подойди, – устало говорит отец. – Сядь рядом. – Он хлопает рукой по дивану.

Я стою.

– Мне нужно, чтобы ты кое-что сделал, папа. Для меня. – У меня перехватывает горло. – Прошлой ночью многих арестовали. Евреев.

– И что с того?

– Среди них были мои друзья, – говорю я, а сердце колотится как бешеное. – Мне нужно, чтобы ты им помог. Вальтер Келлер. Они с Карлом дружили… раньше, а теперь его с отцом и дядей везут в Бухенвальд. Вытащи их оттуда.

Папа смотрит на меня, вытаращив глаза:

– Откуда ты знаешь?.. – Его голос срывается на сип. Глаза выпучены так, что я почти вижу, как мечутся за ними его мысли. – И почему ты меня об этом просишь? – спрашивает он подозрительно.

– Потому что он был другом Карла. Но главным образом потому, что когда-то он спас мне жизнь. Вот я и хочу отплатить ему тем же. – И я наконец улыбаюсь.

Папа расправляет плечи. Поворачивается ко мне всем корпусом. Открывает рот, закрывает. Мотает головой. Кажется, ему трудно облечь свои мысли в слова.

– Я терпел, когда этот мальчишка слонялся по нашему дому… Елена была слишком мягкосердечна… – Он смотрит на меня в упор. В его лице что-то меняется, проскальзывает тень. – Кто он тебе, этот мальчишка? – В голосе слышны раскаты грозы. – Карл пытался мне намекнуть. Теперь я понял. – Его мысль опять уходит куда-то в сторону. Взгляд скользит к окну. Потом резко возвращается ко мне. – Ингрид. Она говорила мне, что написала донос в гестапо. Но на следующий день забрала. Сказала, что испугалась… Это насчет тебя и того мальчишки?

Ах ты, змеища, Ингрид!

– Между нами ничего не было, – твердо отвечаю я. – Карл и Ингрид, они все не так поняли. Но я встречалась с ним несколько раз, случайно, это правда. А еще я ходила к нему рассказать про Карла…

– За каким чертом это тебе понадобилось?

– За таким, что когда-то они были лучшими друзьями. Вот я и подумала, что ему не все равно.

– Глупая, бестолковая, невежественная девчонка, что ты натворила! Дура! – рычит на меня отец и в ярости вскакивает с дивана.

– Мне очень жаль…

– Тебе еще не так будет жаль, вот увидишь! Когда все твои делишки вылезут наружу!!! – Он начинает расхаживать по комнате. – Моя дочь водит шашни с жидом! Да это же конец моей репутации! – На слове «моей» он тычет себя пальцем в грудь. – Ты что, совсем идиотка? – Он уже не ходит, а почти бегает от окна к двери и обратно. – Чертовы свиньи, жиды! Этот пацан вскружил тебе голову. Я всегда знал, что мы даем тебе слишком много воли. Этого я и боялся! Выпустить этих гадов? – Он останавливается напротив меня, лицо серое, лоб в поту, губы трясутся. – Ни за что! Пусть сгниют в аду.

Я заставляю себя дышать медленно. Главное, не дать вырваться словам, которые так и вертятся у меня на языке: «Это ты гад, а не они! Как ты можешь так говорить о людях?» Но я помню, о чем меня предостерегал Вальтер. Никто не должен узнать, что я думаю на самом деле.

– У него есть британская виза. Если ты вызволишь его из тюрьмы и поможешь разобраться с налогом на выезд, то он уедет из страны, и все. У них ничего больше не осталось. Дом сожгли…

Папа опять срывается с места, его трясет.

– Через мой труп!

Все идет не так, как я задумала, ситуация выходит из-под контроля.

У окна он замирает. Смотрит на дом через дорогу.

– Ты знаешь, что Ингрид от нас уходит? – говорит он вдруг, совершенно спокойно.

– Что?

– Ингрид уходит. После Рождества. С моего благословения. Она хочет исполнить свой долг перед Рейхом.

– Почему мы сейчас говорим об Ингрид?

– Она отправляется в Лебенсборн. Ты знаешь, что это такое?

Я мотаю головой. У меня нет никакого желания говорить сейчас об этой скотине Ингрид, хотя я, конечно, буду только рада, когда она уберется из нашего дома.

– Это государственная программа под названием «Источник жизни», цель которой – обеспечить Германию нужным количеством детей арийской расы. Их будут воспитывать с одной-единственной целью: сражаться за Гитлера против его врагов, евреев. Ингрид уже прошла все медицинские и генеалогические исследования, в ее крови нет чужеродных примесей, она не передаст своим детям никаких болезней. Чистоту характера она доказала. Ей подберут достойную пару среди офицеров СС, и они родят ребенка, которого сразу передадут на воспитание в государственный детский дом, как и многих других, рожденных для фюрера. Ингрид сделала прекрасный выбор – бескорыстный, на благо страны. Когда все закончится, она либо вернется к нам, либо выйдет замуж, по своему выбору.

У меня холодеет под ложечкой.

– Зачем ты рассказываешь мне об этом?

Папа делает ко мне несколько шагов:

– Потому, Герта, что нам надо записать на эту программу тебя. Жалко, цвет волос у тебя не тот, да и порода не совсем подходящая, но я надеюсь, что для моей дочери сделают исключение.

Во рту у меня становится горько, и я сглатываю.

– Я слишком молода! Ты не можешь меня заставить!

Папа улыбается, глядя на меня. Улыбка змеится по его губам, не затрагивая глаз.

– Или ты хочешь запугать меня, папа?