в ожидании ответа. Ответ был ему не нужен. Он только пытался выиграть время.

Девочка сидела молча, пригнувшись, обхватив руками колени, опустив голову.

— Мне не нужно говорить тебе, — продолжал сэр Джордж, — и о том, что я слышал твой разговор с этим…

Снова пауза, как будто ему не хотелось произносить имя.

— С этим чужаком, который проник ко мне в дом, как вор и разбойник.

Сидевшая перед ним девушка едва заметно вздрогнула, щеки ее вспыхнули, дрожь пробежала по телу.

Она ничего не ответила, хотя было ясно, что слова отца причинили ей боль.

— Не знаю, о чем вы говорили раньше. Достаточно того, что я слышал вчера вечером — достаточно, чтобы разбить мне сердце.

— О, папа!

— Это правда, дитя мое! Да, Бланш; ты была для меня тем же, чем была твоя мать: единственным в мире существом, которое мне не безразлично и которому я не безразличен. И когда я узнал… когда понял, что все мои ожидания не оправдываются… я не мог поверить!

Грудь девочки судорожно поднималась и опускалась, крупные слезы потекли по щекам, как дождь, падающий с голубого неба.

— Отец, прости меня! Прости! — произнесла она наконец — и речь ее прерывалась судорожными рыданиями.

— Скажи мне, — продолжал он, не обращая внимания на ее страстную мольбу. — Я кое-что хочу знать. Ты говорила с капитаном Мейнардом вчера вечером после…

— После чего, папа?

— После того, как рассталась с ним снаружи, под деревом?

— Нет, папа, не говорила.

— Но ты писала ему?

Щеки Бланш Вернон, снова побледневшие, неожиданно вспыхнули алым. Краска поднялась почти до самых голубых глаз, в которых блестели слезы.

Сначала это была краска негодования. Теперь — краска стыда. То, что отец слышал и видел под кедром, было грехом, но она не считала себя за него ответственной. Она только следовала своему невинному сердцу, побежденному благороднейшей страстью.

Но потом она совершила поступок, который могла контролировать. Она понимала, что ослушалась отца, а для нее это было все равно, что совершить преступление. И она не пыталась отпираться. Колебалась только потому, что вопрос застал ее врасплох.

— Ты написала ему записку? — спросил отец, слегка изменив вопрос.

— Да.

— Я не стану спрашивать, что в ней. Судя по твоей искренности, дитя мое, я уверен, что ты бы мне сказала. Прошу только обещать, что ты больше никогда не будешь ему писать.

— Ах, папа!

— Ни писать к нему, ни видеть его!

— О, папа!

— На этом я настаиваю. Но не властью, которую имею над тобой. Я в нее не верю. Прошу тебя об этом как об одолжении. Прошу на коленях, как твой отец, как твой лучший друг. Дитя мое, я хорошо знаю твою честность. Если ты дашь обещание, то сдержишь его. Обещай мне, что ты никогда не будешь ему писать и не будешь пытаться встретиться с ним!

Снова девушка конвульсивно вздрогнула. Ее отец — ее собственный гордый отец у ее ног в роли просителя! Неудивительно, что она заплакала.

Плакала она от мысли, что одно ее слово, одноединственное слово отрежет ее от человека, которого она любит, от человека, который спас ей жизнь только для того, чтобы сделать несчастной!

Она колебалась. Ведь ей предстояло выбрать между долгом и любовью, между отцом и возлюбленным!

— Дорогое, дорогое дитя! — убеждал отец тоном умоляющим и нежным. — Обещай, что ты никогда с ним не встретишься — без моего разрешения.

Неужели этот тон заставил ее решиться? Или какая-то смутная надежда, которая скрывалась в заключительных словах?

Так это или нет, но она дала обещание, хотя при этом сердце ее словно разорвалось надвое.

Глава LXV

ШПИОНЫ

Дружба Кошута и капитана Мейнарда была необычной. Она возникла не в результате случайного знакомства, но в обстоятельствах, которые вызывали взаимное уважение и восхищение.

В Мейнарде знаменитый венгр увидел человека, похожего на себя, — душой и сердцем преданного делу свободы.

Правда, он пока еще мало сделал для этого. Но это не ослабляло его стремлений, прямых и бесстрашных. Кошут знал, что Мейнард бросился в самый центр бури, чтобы пожать ему руку и обнажить саблю в его защиту. Он опоздал на поле битвы, но с тех пор защищал Кошута своим пером, и делал это в самые мрачные моменты изгнания, когда большинство отвернулось от героя.

В Кошуте Мейнард видел одного из «великих мира», великих не только в делах и мыслях, но во всем, чем наделяет провидение человека, — короче, божественно великих.

Думая о характере Кошута, Мейнард впервые понял, что расхожая фраза «Близкое знакомство рождает презрение» неверна. Как и большинство пословиц, она оправдывается только применительно к обычным людям и делам. А с подлинно великими людьми происходит обратное.

Для собственного лакея Кошут был героем; Тем более в глазах друга.

Чем больше Мейнард узнавал его, чем более близкими становились их отношения, тем меньше способен он был скрывать свое восхищение.

Он научился не только восхищаться Кошутом, но и любить его; и готов был сделать для него все, что только совместимо с честью.

Но Кошут не из тех, кто может попросить поступиться честью.

Мейнард был свидетелем того, как тяжело он переносит изгнание, и сочувствовал ему, как сын или брат. Он негодовал на недостойное обращение с изгнанником.

Возмущение достигло своего пика, когда однажды Кошут, стоя в своем кабинете, обратил его внимание на дом напротив и сказал, что в доме поселились шпионы.

— Шпионы? Какие шпионы?

— Политические, мне кажется, так можно их назвать.

— Мой дорогой губернатор, вы, должно быть,