Как только судно отошло от пристани Шарлотты-Амалии и воздух наполнился запахами моря – водорослей, соли, матросского пота, – он почувствовал, что оживает. Вода была восхитительного синего цвета, отпугивающего нечистую силу. На берегу его встретил Фриц, и первое время все представало перед ним в любимом синем цвете, но при более пристальном взгляде деревья в сумерки казались фиолетовыми, трава бледно-серой, а вода зеленой, как молодые листья на липах, растущих вдоль Сены. Он ложился спать, когда уже светало, и спал сколько хотел. Он проводил много часов в одиночестве со своим альбомом для рисования, отождествляясь мысленно с тем, что возникало на бумаге, – птицей, цветком, женщиной под струями водопада.

Рахиль прочла его прощальное письмо за кухонным столом. Ей ничего не оставалось, как смириться с его отъездом, потому что он уже уехал. Она знала, что значит мечтать о другой стране и другой жизни, испытывать тоску, которая выбивает тебя из колеи и делает твое повседневное существование труднопереносимым. Она пошла с его запиской к Жестине, и они вместе перечитали ее, стараясь осмыслить все значение написанного.

– Помнишь, как совсем маленьким он не мог спать? – сказала Жестина. – Он остался таким же, каким был в момент своего рождения. Доставляет тебе сплошное беспокойство.

Вместо того чтобы вернуться от Жестины домой, Рахиль направилась дорогой, вьющейся среди холмов. Она еще не сказала Фредерику об отъезде сына, желая оттянуть этот неприятный момент. Она подумала, не передались ли Камилю ее собственная тоска и неудовлетворенность? Может быть, это у них в крови? Но другие дети были довольны жизнью, они не стремились к чему-то из ряда вон выходящему, женились и радовались тому, что их окружает, а не мечтали о чем-то другом. Вскоре она вышла на дорогу, ведущую мимо водопада с прудом, в котором Фредерик плавал вместе с рыбами вскоре после приезда на остров. Он говорил ей, что чувствовал себя тогда словно околдованным, и до сих пор признавался, что чувствует это, когда они были одни. Любовь была колдовством. Она вспомнила тот день, когда он впервые появился у них дома. Он сидел за столом и держал на руках ребенка, родившегося уже после смерти Исаака. Стоило ей посмотреть на него, как она все поняла. Им обоим снились дождь и Париж; они и сейчас спали, уцепившись друг за друга, как тонущие люди.

Рахиль остановилась, увидев скелет травника – тот самый, около которого однажды уснул Иаков Камиль. Кости ярко белели в траве. Когда-то она поцеловала травника в благодарность за то, что он спас жизнь ее мужу. Она доверяла его знаниям и советам. Где теперь мудрость этого старика? В траве? В небе? Поблизости росли тамариндовые деревья, усыпанные птицами. В траве сидел пеликан, наблюдая за ней. Все, что предсказывала Адель, сбылось. Но, может быть, это было не ясновидение, может быть, она предвидела то, что должно было случиться с Рахиль, потому что хорошо знала ее – лучше, чем ее собственная мать? Нельзя иметь все, чего желаешь; тебе повезет, если ты найдешь любовь. «У тебя будет еще один муж», – сказала Адель, когда Рахиль жила без любви с Исааком.

Перед ней была заросшая травой тропинка. Рахиль подумала о своей предшественнице, отказывавшейся умирать, пока ее дочери не присвоят имя. Подумала она и о своей самой близкой подруге, двадцать лет жившей вдали от дочери. Она продиралась сквозь заросли вьющихся растений, сея панику среди белых мотыльков, тучами поднимавшихся в воздух. Начинали распускаться красные цветы, кровавые слезы покинутых жен. Хижина стояла на том же месте, слегка покосившись в одну сторону, дверь подгнила во влажном воздухе и, обрастая мхом, приобретала зеленый цвет. Садик зарос сорняками, хотя его выложенная раковинами граница была видна. Травник выращивал то, что ему требовалось в первую очередь: опунцию, розмарин, перец, бугенвиллею, тамаринд. Вокруг росли деревья манго, посаженные женщинами, которые давно исчезли с лица земли, так и не дождавшись возвращения своей любви.

Рахиль открыла дверь, ожидая, что ее встретит темнота, но оказалось, что внутри все залито светом, так что она даже заморгала. И сразу словно приросла к месту. В хижине, несомненно, бывал ее сын, оставивший здесь весь Париж – скользкие от дождя улицы, по которым он ходил, клочья серого и белого тумана, парк, в котором он месяцами наблюдал за дочерью Жестины, белых лошадей в парке, удивительный ансамбль Лувра, сад Тюильри с морем роз сорта Бурбон. В этой живописи словно ожили все мечты Рахиль, потому что это было увидено так, как не могли увидеть никакие другие глаза. Об этой его особенности говорил ей травник, когда Камиль был младенцем и не мог уснуть, так как не хотел надолго оставлять этот мир.

Но не все стены были отведены Парижу, некоторые представляли собой сверкающую настенную роспись с изображением острова, и два мира сливались. На стенах были написаны чайки, пеликаны, звезды, ветви с розовыми цветами, женщины с корзинами белья, похожие на ангелов. Была среди них и женщина в черном платье, напоминавшая отражение самой Рахиль в посеребренном зеркале.

Море было написано синей краской, отпугивающей духов, – видимо, поэтому она и обнаружила эту удивительную галерею только сегодня. Она была спрятана, заколдована. От красоты, созданной ее сыном, у нее голова шла кругом. Тут были два их мира: остров, на котором они выросли, и город, о котором они мечтали. Он уедет в Париж, теперь это было ей ясно. Она могла бы постараться удержать его здесь, когда он вернется из Венесуэлы, потрепанный жизнью и обессиленный, но увлеченный своим искусством больше, чем когда-либо, – но могла бы и помочь. Ей придется убедить Фредерика, что будет лучше для всех, если Камиль поедет учиться живописи во Францию. Теперь он стал для нее Камилем. Мальчика Иакова, который мог бы управлять их семейным бизнесом и завести семью на Сент-Томасе, больше не существовало. Это была потеря, она меняла сына, которого вообразила, на того, каким он должен был стать. Но если бы рядом была Адель, она, наверное, сказала бы: «А чего ты ожидала? Он же твой сын, а не чей-нибудь».

Рахиль села на матрас, который ее сын набил свежей соломой. Травник спал на нем семьдесят лет. Если бы ей довелось спать здесь, события в ее снах разворачивались бы в мире картин Камиля. Она сидела бы в написанном им парке одетая в серое шелковое платье, и краски вокруг менялись бы в зависимости от освещения. Она подумала об ослике, которого бросила на дороге, о маленькой девочке, чья мама так ее любила, что не хотела умирать, пока ей не дадут имя, о другой девочке, которой сказали, что мама придет за ней, но вместо этого увезли в море, о мужчине, для которого она была готова на все и которого спасла от лихорадки, и о мальчике, который отказывался спать, потому что видел то, чего не видел весь остальной мир.

Возвращаясь на Сент-Томас из Венесуэлы, Камиль Пиццаро не спал несколько ночей. Сначала он срочно перебирался из приморского городка Ла-Гуайра в портовый Каракас, а там ждал судна, которое доставило бы его домой. Пришлось переплатить за эти переезды, но он не расстраивался из-за того, что остался без денег. Он привык к бедности, волновало его другое. Новость о смерти его брата Иосифа Феликса пронзила его, как лезвие ножа. Камиль был охвачен горем и чувством вины. Его не было дома два года, но ему казалось, что прошло лет десять. Его самый младший брат Аарон Густав умер в возрасте двадцати одного года тоже во время его отсутствия, и он узнал об этом два месяца спустя из письма. А теперь за ним последовал и Феликс, которому было двадцать восемь лет. Двое сыновей в их семье умерли от лихорадки, как когда-то сыновья мадам Галеви.