– Говорят, что мадам Галеви считала бабушку ангелом и потому отдала ей все, что у нее было, – продолжал Роланд. – Но я собираюсь продать все эти вещи и выручить деньги для семьи. Надеюсь, что ничей дух не будет оскорблен этим.

– Конечно, продайте, – сказал Камиль. – Это все старинные вещи. За мебель и посуду должны хорошо заплатить.

– Бабушка настаивала на том, чтобы мы похоронили ее с двумя золотыми кольцами. Мы так и сделали, хотя они наверняка стоили немало. Но они имели для нее какое-то особое значение, и она говорила, что некоторые вещи надо брать с собой, когда переходишь в иной мир.

Вскоре после этого Камиль опять встретил Роланда, на этот раз в таверне рядом с «Гранд-отелем». А затем они стали встречаться время от времени и выпивать стаканчик-другой. Камиль скучал по Фрицу и их товарищеским отношениям. В здешней общине он был посторонним, друзей у него не было, а братья отказывались понимать его. В пятницу вечером он ходил с отцом в синагогу, но свободнее чувствовал себя в обществе Роланда. Выяснилось, что они посещали одну и ту же школу и занимались у тех же учителей. Им запомнились одни и те же библейские сюжеты, они могли прочитать наизусть одни и те же стихи на немецком языке. Но жили они по-разному. У Роланда была жена и четверо маленьких детей, он работал в отеле посменно по двенадцать часов в день. Камиль нарисовал жену Роланда Ширли и их детей и начал писать картину, на которой дети гонялись за ослом на дороге у моря. По воскресеньям он приходил к ним домой в Саванну на обед, который Ширли готовила по старинным рецептам. Она записала их со слов миссис Джеймс в тетрадь, которую держала на полке. Среди ее коронных блюд была тушеная рыба, которую Камиль был готов есть каждый день. Роланд приносил домой торты и пироги из отеля. Он был превосходным кулинаром, гораздо лучшим, чем его бабушка, и его кокосовый торт завоевал несколько призов.

Камиль все чаще вспоминал обеих старых женщин. Остров казался ему пустым во многих отношениях. Иногда утром ему не хотелось вылезать из постели, но надо было идти в магазин к открытию.

– Я бы на твоем месте вернулся в Париж, – сказал Камилю как-то вечером Роланд, пройдя с ним часть пути до его дома. В их районе больше не осталось евреев, они все перебрались на Холм синагоги. Местные жители все еще вспоминали рыжеволосого художника, жившего несколько лет назад в Саванне и убежавшего однажды в полуголом виде от полицейских, пришедших арестовать его. Некоторые говорили, что у Женни Алек сын от него, потому что у мальчишки были такие же рыжие волосы.

– Послушай меня, братишка, беги с острова, – продолжал Роланд. – Я знаю, что тебе хочется уехать, лучше сделать это раньше, чем позже. Ты исчезнешь, и кто-нибудь скажет: «Он уехал, и больше мы его не увидим». Мне, конечно, будет тебя не хватать, но вместе с тем я буду рад за тебя. Вали отсюда, пока что-нибудь эдакое не случилось и ты не застрял здесь навечно с женой и кучей детишек.

Камиль рассмеялся. Говоря по правде, у него не было денег на дорогу. Жил он по-прежнему в своей детской комнате, ходил на пристань получать ящики с чаем и пряностями, прибывшие морем из Испании и Португалии, обслуживал покупателей и старался при этом обходиться с ними учтиво.

– Ну, завтра, по крайней мере, я буду еще здесь, – сказал он.

Друзья обменялись рукопожатием и пожелали друг другу доброй ночи.

– Бабушка всегда хорошо отзывалась о тебе, – сказал Роланд. – Она часто вспоминала мальчика из магазина, который сидел с ней на кухне и притворялся, что ест десерт. Она говорила, что не встречала ни одного мальчишки, кроме тебя, который не любил бы сладкого. И ты помог ей, когда приехала эта женщина из Чарльстона и хотела все у нее отобрать. Бабушка оставила кое-что для тебя. Я не говорил об этом раньше, потому что не знал, заслуживаешь ты этого или нет, надо было сначала сойтись с тобой поближе.

Они машинально продолжали идти вместе и разговаривать и дошли уже до Холма синагоги. Они сели на скамью около магазина, торговавшего пуговицами, пряжками и прочими галантерейными товарами, а также абажурами.

Роланд вручил Камилю маленький матерчатый сверток. Внутри было золотое кольцо, которое, несомненно, носили долго.

– Это кольцо мадам Галеви, – удивился Камиль. – Ты же говорил, что твою бабушку похоронили с ним.

– Ее похоронили с другим. А это она оставила тебе. Она думала, может, ты придешь к нам как-нибудь и я сразу узнаю тебя, потому что у тебя будет такой вид, будто тебя надо накормить.

Они оба засмеялись.

– Да, это, пожалуй, верно, – признал Камиль. Он был по-прежнему очень худ, кости на запястьях и коленях заметно выпирали.

– Она сказала, что кольцо надо отдать тебе, потому что у вас троих был какой-то секрет. Я вообще-то хотел его продать и чуть не продал уже, но тут как раз ты подвернулся, и я решил сделать, как бабушка велела.

Камиль взял кольцо. Руки у него были очень крупные, и кольцо не надевалось даже на мизинец, так что он положил его в кожаное портмоне, где держал уголь и листочки бумаги.

– Бабушка знала, как заставить тебя поступить так, как, по ее мнению, следовало, – сказал Роланд задумчиво. – Я был порядочным хулиганом, по ночам вылезал в окно и валял дурака где-нибудь в городе, а она увидела это и напугала меня, так что я перестал безобразничать. Она сказала, что призраки превращаются в птиц, и если ты плохо себя ведешь, они нападут на тебя.

– А оборотнями она тебя не пугала?

– Выходцами из старых датских семейств? Не было необходимости, я и без нее их боялся. Но вот из-за этих ее птиц я действительно исправился. Я смотрел на них в сумерках и думал, что надо послушаться бабушку.

Наверное, это кольцо мадам Галеви так повлияло на него. Камиль хранил его в сумке с принадлежностями своего искусства, часто вынимал и рассматривал. По возвращении на остров он забросил живопись, так как считал, что жизненные обстоятельства не позволяют ему стать художником, но теперь мысль о живописи неотступно преследовала его, и он снова стал писать. При всяком удобном случае он удирал в хижину травника, взяв с собой свой скромный набор красок и кистей. Придя туда в первый раз и открыв дверь, он спугнул нескольких мангуст, скрывшихся под полом. Его настенная живопись была покрыта слоем грязи, но сохранилась, чему он был рад. Он чувствовал себя здесь как дома. На стенах и потолке были изображены море и звезды, пальмы и женщины за работой, над которыми он трудился без устали, пока все не становилось зеленым у него в глазах. И сейчас он тоже, установив самодельный мольберт, приступал к работе. Он писал то, что ему помнилось, и то, что он чувствовал, – все, что он видел в лесу, – но преобразовывал увиденное в соответствии с тем, как это представлялось ему в его мечтах и фантазиях – серые, фиолетовые и синие объекты, погруженные в туман и казавшиеся ему более реальными, чем окружающий мир.

Однажды работа так захватила его, что он просидел над ней до утра, затем поспешил домой сквозь холодный и мокрый от росы лес, а дома стал кашлять. Он лег спать, и когда проснулся, рядом с ним была его мать – а может быть, это ему еще снилось. Она заставила его выпить горький чай, настоянный на коре красного дерева, в который добавила соль вместо сахара. Лихорадка продолжалась двое суток, и все это время Рахиль и Розалия, сменяя друг друга, находились у его постели. Обстановка напоминала то время, когда болел Фредерик. Рахиль выглядела хуже некуда, была бледна и переутомлена. Она не могла допустить смерти еще одного сына, тем более этого. Порывшись в его вещах, она обнаружила золотое кольцо и немало удивилась, поскольку кольцо было, судя по всему, обручальное. У ее сына были какие-то неизвестные ей секреты. Она просмотрела стопку небольших картин, привезенных им с собой и сложенных в комоде. На одной из них, совсем маленькой, был изображен знаменитый Нотр-Дам, окутанный туманом. Она взяла ее себе, сокрушаясь о том, что он распрощался с Парижем и вернулся к ней, а теперь лежит пластом в постели.