— Ваш брат… Что ж, это идея, мисс Бронте. Несомненно, обойдется без суеты, которая обычно возникает с появлением в доме совершенно незнакомого человека… Я посоветуюсь с мистером Робинсоном. Конечно, мы должны быть убеждены, что ваш брат полностью соответствует этой должности. Но я буду очень рада, моя дорогая мисс Бронте, если мы сможем принять такое удобное решение.

Энн кажется, что это решит достаточно много проблем. У Брэнуэлла появится работа и возможность находиться в высшей сфере общества, где ему, безусловно, и место. Это скрасит ее одиночество и поможет выносить Торп-Грин, пока они не откроют свою школу. Это будет хорошо для Эдмунда, а значит, и для всей семьи Робинсонов. А будучи очень плохим человеком, Энн отчаянно хочет сделать что-нибудь хорошее.

Завещание тетушки Брэнуэлл утверждено, и каждая из ее племянниц обнаруживает, что стала богаче на триста фунтов, которые вложены в акции железной дороги. Что ж, охотников за приданым можно не бояться, но для идеи со школой это незаменимая помощь.

Пора рождественских каникул, и все дети дома, когда Патрик, сверяясь с копией завещания — теперь для чтения ему приходится пользоваться увеличительным стеклом, — распределяет личные подарки в память о тетушке. Шарлотте — индийская корзина для рукоделия, Брэнуэллу — черный лакированный несессер, Эмили — веер из слоновой кости, Энн — часы и монокль…

— Остальное я должен разделить по своему усмотрению. Речь идет, насколько я понимаю, о разнообразных украшениях и тому подобном. Оставляю это на ваш выбор.

Брэнуэлл фыркает.

— Это низко. Почему ты не оставишь ничего для себя, папа?

— Нет, нет. Мне ничего не нужно, чтобы хранить память о праведной, принципиальной женщине, которая жила и умерла, как примерная христианка.

Но Патрику действительно ее не хватает. Когда внимания требует какой-нибудь важный вопрос — как сейчас, например, вопрос ключей от всех дверей дома, — ему не хватает неторопливого ритуала дискуссии за чашечкой чая. Раз или два в нем вспыхивает, словно полоса света, идущая от холодного солнца, нечто, в чем он с трудом распознает страх. Если она может уйти из его жизни, другие тоже могут. Перед ним даже мелькает такая возможность, и он тут же захлопывает перед ней двери, боясь, что в конце концов останется один.

Ключи от дома, да, Эмили с радостью берет себе. Теперь Марте, молодой дочке Джона Брауна, не придется выполнять всю работу по дому одной.

Эмили движется среди кухонной утвари и запасами погреба, между вещами, которые нужны в обиходе. В течение последних одиннадцати месяцев в ее крови звучало какое-то металлическое тиканье, но теперь, слава Богу, прекратилось. Сейчас она чувствует сущность этих вещей. Lares et penates. Древние боги, Дионис, Эрос — они могли добираться до твоей сути, входить в тебя, а почему эти не могут? Мука — приятная мягкость, хранящая память о твердых зернах, что пробивались к солнцу. Хворост для растопки, черный, колючий, ощетинившийся и напряженный, — уже огонь. Керамическая миска для смешивания: ее идеально вылепленная форма; она — как зимние рассветы с желтыми шлепками битых яиц и поцелуем печного жара на лице.

Мир, который окружает ее, по душе Эмили. Да, ей не хватает тетушки, но смерть есть смерть, а это жизнь. Когда долгое путешествие из Брюсселя в Хоуорт завершилось и она вышла из двуколки, жизнь ринулась в нее сквозь подошвы туфель; она даже на миг потеряла равновесие и посмотрела на Шарлотту, словно та тоже должна была это почувствовать. В Кроухилле когда-то прорвало болото и получилось что-то вроде землетрясения, а тут наоборот: землеустановление.

Ее чемодан не распакован, и это тоже хорошо. Ее комнатой станет бывший детский кабинет. Узкая кровать, нет камина — не имеет значения. Пес Сторож, кот Тигр: она чувствует их кожей, чувствует их решительную силу, шикарные потягивания, даже когда склоняется над шкатулкой для письма. Путешествие за границу, Брюссель, пансион Хегер — это было чем-то, что она делала, потому что должна была делать. И уже сделала. Теперь можно сосредоточиться на важном, на настоящем. Шкатулка для письма открыта, взгляд устремлен далеко, в Гондал.

Суровая декабрьская погода, но все четверо решились на послеобеденную прогулку по тропинке к вересковым пустошам. Укутанные в капюшоны и перчатки, стряхивающие с себя комнатную чопорность.

— Встреча вод, — говорит Брэнуэлл. — Что скажете? Дойдете? Кажется уместным, знаете ли, перед расхождением путей.

Он полон энергии. Пришло письмо, подтверждающее его назначение на должность гувернера Эдмунда Робинсона в Торп-Грине. Он отправится туда вместе с Энн после каникул, так что все будут устроены.

— Я уж точно дойду, причем быстрее тебя, — заявляет длинноногая Эмили, обгоняя брата.

— Подожди, не бросай нас! — кричит Энн. — Будет туман, нам нельзя разделяться.

— Для тумана слишком ветрено, — замечает Шарлотта. — У тебя синдром гувернантки: чувствуешь себя отчаянно ответственной за все на свете. Я помню это.

На встрече вод ледяные ручейки, сверкающие и холодные, сходятся вместе и смешиваются. Энн думает: «Это синдром гувернантки или просто таково мое истинное “я”?» «Я, — думает Брэнуэлл, — скоро начну все заново, и, возможно, это станет истинным началом. И если я подспудно время от времени испытываю страх, то вполне естественно так себя чувствовать». «Чувствовать себя такой энергичной и живой, — думает Шарлотта, — весьма странно, но, быть может, не стоит этого опасаться, ибо месье и мадам Хегер не скупятся на похвалы и говорят, что нам нужно вернуться». «Вернуться, да, я знала, что ей придется вернуться, — думает Эмили, — я помню, как Шарлотта говорила, что если она кому-то нравится, то не может не ответить взаимностью. Опасность, в этом кроется опасность, Шарлотта. Необходимо ни в ком не испытывать необходимости». «Необходимости рассказывать о том, что было, нет никакой. Там я буду просто мистером Бронте, домашним учителем, — рассуждает Брэнуэлл. — Вот только бы удалось избавиться от этого комка страха, страха перед самим собой… Ну же, если малышка Энн способна на это, то… Или посмотри на Шарлотту, которая готовится ехать в Бельгию в полном одиночестве». «В одиночестве, думаю, заключается беда Брэнуэлла. Он плохо переносит одиночество, а та работа на железной дороге была ужасно изолированной. Но если я буду с ним в Торп-Грине, это наверняка все изменит… Надеюсь, во мне говорят не гордость и не тщеславие. В конце концов, я знаю, что Брэнуэлл не воспринимает меня серьезно». «Одиночество, слава Богу, я буду вольна находиться в одиночестве, гулять, не спать, писать и думать — и никакого проклятого дортуара, никаких людей, тупых и любопытных, которые тычут пальцами тебе в голову». «Одиночество, но я не буду одинокой, там будут месье и мадам Хегер. Вспомни Дьюсбери-Мур: там я была по-настоящему одна. Боюсь, я плохо переношу одиночество, но неужели я всегда буду одинока?»

— Скажите, мисс Бронте, ваш брат никогда не учился в университете? — спрашивает миссис Робинсон.