— Боюсь, там есть ошибки…

— Нет, нет, нет. — Он подпрыгнул и исполнил короткий танец безутешности. — Дело не в ошибках, дело в вашем безразличии. Вам безразлично то, что вы пишете. — Он представил пантомиму туповатого бумагомарательства. — Вот, ля-ля-ля, нормально, сойдет.

— Право же, месье, это не так, — возмущенно говорит Шарлотта. — Я придаю очень большое значение тому, что пишу…

— Но этого не видно! — почти ревет он. — Не говорите мне, мадемуазель Бронте, покажите мне!

Невозможно не вздрогнуть от его гнева, как от пальца, летящего прямо тебе в глаз. Эмили пронзила месье Хегера своим самым холодным, отстраненным взглядом.

— Мадемуазель Эмили? Что случилось? Ах, вы, наверное, восхищаетесь моей красотой. — Он выставил на обозрение свой боксерский профиль. — Не переживайте, у вас для этого будет предостаточно времени. А пока будьте любезны объяснить многочисленные грубые нелепости в вашем собственном упражнении.

— Ты не должна позволять ему расстраивать тебя, — сказала позже Эмили. — Это неправильно.

— Я и не позволяю. Ну, разве только иногда, и то немножко. Хотя я заметила, что, по-настоящему расстроившись, я перестаю думать о том, как правильно говорить по-французски, и речь льется естественно.

— Хм. Он пытается… не знаю. — Эмили передразнила одну из пантомим учителя. — Сформировать нас.

— Ему никогда это не удастся. Но с другой стороны… думаю, в конечном счете, учитель и должен ставить перед собой такую цель.

— Кощунство, — буркнула Эмили, беря учебник по грамматике.

Месье Хегер обучал их по своему особому преподавательскому курсу, прибереженному для наиболее перспективных учениц пансиона. Курс был литературным, что поначалу вызвало восторг. Но когда месье Хегер изложил методику курса — чтение и разбор отрывков из французской классики, а потом написание сочинений на ту же тему, — Эмили воскликнула:

— Копирование, вы хотите сказать. В чем достоинство вашего метода? Он будет лишь угнетать оригинальность. Он уничтожит все, что в нас есть свежего.

Месье Хегер взглянул на нее довольно мягко, как будто всего лишь подавил ухмылку.

— Значит, вы полагаете наивысшей добродетелью сочинительства оригинальность?

— Нет, единственной добродетелью, — твердо произнесла Эмили, скрестив на груди руки.

— Ага, единственной, и больше никаких исключений! — Месье Хегер скорчил гримасу, будто принюхивался к какому-то неуловимому запаху, который мог оказаться как приятным, так и дурным. — Интересно… Мадемуазель Бронте, вы тоже согласны с этим коротким и решительным постулатом теории литературы?

— Я бы не назвала это единственной добродетелью, — сказала Шарлотта, — но не думаю, что гений возможен без оригинальности.

Месье Хегер на мгновение уподобился вулкану, и только когда он улыбнулся, Шарлотта осознала, с каким напряжением ожидала его реакции.

— Ваше утверждение истинно, — согласился он. — Я как раз предлагаю изучить произведения оригинальных гениев, — он свирепо поднял палец и по очереди взглянул на своих учениц, — и выяснить, почему ни один из них… не смог бы существовать без внимания к мастерству и стилю.

Вот что нравилось Шарлотте: писать сочинения, окидывать их тревожным взглядом перед тем, как вручить ему, а потом ждать отклика. Шарлотта чувствовала себя пронзительно живой, хотя иногда не могла сдержать слез.

— Это слово. Почему это слово? Взгляните на него. Кажется ли оно вам верным словом для того, что вы хотите выразить?

— Это слово ближе всего…

Месье Хегер вынул окурок сигары из скривившихся губ, на секунду задержал на нем взгляд, а потом швырнул в противоположную стену.

— Оно слишком далеко от слова, которое нужно вам, мадемуазель Бронте. Есть только одно слово, благодаря которому можно выразить то, что вам хочется сказать, и вы должны искать его под землей и на небе. А если вам это не под силу, то придется признать, что вы попусту тратите мое и свое время. — Он вгляделся в нее. — Что такое? Почему вы плачете?

— Не знаю, — раздраженно произнесла Шарлотта и вытерла глаза.

— Ну же, перестаньте. Вы принимаете это на свой счет? Моя дорогая мадемуазель Бронте, в этом ваша ошибка. Нужно объективно относиться к своей работе. Постойте, постойте. — Он принялся шарить рукой по карманам и среди всякой всячины нашел розовый леденец. — Это вам.

Теперь Шарлотта не могла сдержать смех.

— Месье, я не в начальном классе.

— Ах, все мы подчас становимся детьми, в глубине души.

Месье Хегеру было за тридцать, а когда он пребывал в хмуром расположении духа, то выглядел старше; однако раскаяние раскрыло в нем что-то очень мальчишеское. Почти хотелось уговорить его самого съесть леденец.

Из Эмили ему так и не удалось выдавить ни слезинки. Она говорила, что ей нет дела ни до его мнения, ни до методики. Однако Эмили усердно трудилась над сочинениями, и Шарлотта видела голодный взгляд сестры, когда та получала свою работу назад. А временами, когда месье Хегер читал вслух, презрительная складка разглаживалась на ее губах.

— Трагедия Федры[78]— трагедия самопознания. Трагедия и величие. Женщина сгорает от любви, запретной любви к своему пасынку. На самом деле она умирает от любви, хотя любовь одновременно является тем, что поддерживает в ней жизнь. Oui, Prince, je brûle pour Thésée[79]. В этом ложь: в том, что любовь для ее мужа. Правда видна в сверкающем кристалле ее слога, одновременно чистого и страстного. Que dis-je? Il n’est point mort, puisqu’il respire en vous. Toujours devant mes yeux je crois vois monépoux. Je le vois, je lui parle, et mon coeur… Je m’égare, Seigneur, ma folle ardeur malgré moi se déclare[80]. Вы слышите? Как целомудренна простота этих слов, насколько сосредоточено в них это признание в недозволенной страсти, как мы переживаем ее вместе с Федрой и не испытываем отвращения! Мы жалеем, мы восхищаемся, мы тоже пылаем.

Тем вечером Эмили дольше обычного не задувала свечу в алькове. Она читала «Федру».

— Мне бы хотелось, чтобы они не были такими далекими и величественными, — сказала Шарлотта. — Ну, знаешь, все эти принцессы и мифические герои.