Лютеровские поправки к Изречениям.

Глава I. Жестокое оружие

Зверь в его снах никогда не умирает.

Он видит, как существо крадется среди деревьев, распластав гибкое тело по земле; его движения отвратительно плавные, будто в нем вовсе нет костей. Уши прижаты к голове. Когтистые лапы бесшумно ступают по глубокому снегу. Существо ведет охоту — напряженную, но бесстрастную. В его пустых кошачьих глазах мерцает равнодушный голод.

Мальчик стреляет и промахивается.

Треск выстрела разрывает холодный воздух, и зверь, легкий как призрак, извивается на снегу и рычит на врага. Подрагивающие черные иглы поднимаются из плотного белого меха на спине и шее — инстинктивная защитная реакция. Зверь угрожающе бьет хвостом, сворачивая и распрямляя его в такт ударам сердца мальчика.

На мгновение он видит то, о чем говорили другие и что он сам считал выдумкой стареющих воинов, чтобы придать налет поэтичности ветхим историям.

Тем не менее в черных глазах зверя есть нечто больше, чем банальное желание выжить. В них светится понимание: примитивный и злой разум, несмотря на дикую простоту. Этот краткий миг кончается, когда зверь дает выход своей ярости. И нечто среднее между раскатистым рыком льва и хриплым ревом медведя разносится в холодном воздухе.

Мальчик стреляет снова. Эхо еще трех выстрелов летит по лесу, стряхивая снежные шапки с веток. Трясущиеся пальцы пытаются перезарядить примитивный пистолет, но тяжесть зверя уже обрушивается ему на грудь, сбивает с ног и швыряет на промерзшую землю. Ударившись о нее, мальчик чувствует, что мощные патроны вываливаются из ладони и падают в снег. Туша, взгромоздившаяся ему на спину, лишает сил и не дает вздохнуть. То немногое количество воздуха, которое удается втянуть в себя сдавленным легким, отравлено зловонным дыханием твари; он чувствует его на затылке — жаркое, влажное, смердящее, как разлагающаяся опухоль. Чем бы ни было это существо, оно гниет изнутри. Из разинутой пасти на голую шею мальчика стекают липкие струйки слюны.

Корсвейн через плечо бьет тварь пистолетом по черепу. Слышен приглушенный треск проломленной кости, существо визжит, почти по-кошачьи. Зверь отпрыгивает назад, а мальчик барахтается в снегу, поднимается на ноги и, спотыкаясь, бежит. Сталь со свистом выходит из ножен — меч, длиной почти с ребенка, который сжимают две дрожащие ладони. Когда тварь подкрадывается ближе, он видит, что злобный голод в ее глазах сменился беспощадной осторожностью. Теперь она боится его или по меньшей мере делает вид. Снежные хлопья падают на клинок и застывают на стали, украшая ее ледяными бриллиантами.

— Ну, давай же, — шепотом выдыхает мальчик. — Давай…

Зверь прыгает, обрушиваясь ему на грудь с такой силой, будто его лягнул жеребец, и мальчик снова падает. На этот раз меч выскальзывает из его руки и втыкается в снег, как могильный крест. Тупая боль в груди и странное похрустывание, словно легкие набиты сухими листьями. Он знает, что сломаны ребра, но боли почти не чувствует.

Мальчик напрягается под тяжестью зверя, его юные мускулы каменеют, и он пытается пробраться сквозь плотный мех. Спинные иглы колют его пальцы и тыльную сторону ладоней, на конце каждой — капля прозрачного жгучего яда. Отрава попадает в кровь, и его руки начинают дрожать.

Он кашляет, и изо рта льется горький поток дымящейся желчи. Рвотная масса шипит в снегу, разъедая его. Мальчик даже не замечает ни того, что руки бессильно соскальзывают с шеи существа, ни свои пальцы, скрючившиеся, как у подагрика.

Пару мгновений спустя все его тело корчится в судорогах. Теперь яд распространился повсюду. Вместо крика губы лишь беззвучно шевелятся.

Мир вокруг медленно бледнеет и меркнет. Он чувствует, как его куда-то тащат и как снег скрипит под тяжестью тела, но до сознания начинают доходить другие, настоящие звуки: жужжание вентилятора в воздухоочистителе, шаги на верхней палубе, вездесущий гул работающих двигателей.

Наконец он открывает глаза.

Так повторяется всякий раз, когда он спит. Зверь в его снах никогда не умирает.

Во время утренней вигилии[1]его мысли витали далеко. Стоя на коленях рядом со своими братьями и склонив голову к рукояти меча, он очень походил на рыцаря, прилежно размышляющего о грядущем Крестовом походе. Но на самом деле он предавался воспоминаниям о доме и мире, который его ненавидел.

Калибан.

Это название вызывало улыбку на лице, скрываемую под капюшоном. Калибан — смертоносный рай, где жгучее лето сменяет ужасную зиму, бескрайние леса не пропускают солнечные лучи, а древние деревья защищают себя ядовитым соком, служащим им кровью; где всякая охотящаяся тварь наделена жуткими когтями, обладает фантастической ловкостью или изрыгает прожигающий насквозь яд. Жалящие насекомые разносят чуму, от которой целые поселения становятся безмолвными и безжизненными за считаные дни. Стрекочущие тучи саранчи год за годом опускаются на землю, уничтожая все на своем пути…

Печальной обязанностью рыцарских орденов является сожжение опустошенных поселений с наступлением нового годичного цикла. На Калибане число имен, внесенных в списки умерших, не уступало количеству внесенных в списки родившихся. В имперских учетных книгах этот мир именовался In Articulo Mortis, или проще говоря — «мир смерти». Корсвейн рассмеялся, впервые увидев такую надпись в архиве.

Усердные клерки определили его мир как не имеющий ценности и не заслуживающий колонизации. Ему даровали свободу от уплаты имперской десятины, в то время как все прочие миры страдали от непомерных аппетитов чиновников с Терры, и планета платила дань лишь своими сыновьями, отдавая их в добровольное рабство в Первый легион Императора.

Отрицательным чертам планеты не было счета: скверные погодные условия, влияющие на работу чувствительных орбитальных спутников связи; древесина из материковых лесов, непригодная к использованию из-за небезопасного биохимического состава местной флоры; фауна Калибана, которую множество длинных и скучных исследований объявили едва ли не самой опасной из когда-либо обнаруженных в колонизированных мирах — от самого жалкого паразита, нисколько не боящегося человечества, до великих зверей, к счастью, уже практически истребленных.

Корсвейн знал все это и даже кое-что похуже. Но это был его дом, которого он не видел три долгих десятилетия и не надеялся когда-либо увидеть снова. В его тайной улыбке во время утренней вигилии сквозила грустная радость.

Когда служба закончилась, его окликнул Алайош. Остальные рыцари по одному покидали зал размышлений; их белые стихари полностью не скрывали боевые шрамы, украшавшие каждый черный доспех.