— А чего я у барыни этой делать буду?

— Кататься будешь, — глухо ответил Коврига, продолжая неутомимо запихивать в рот кашу, — как сыр в масле…

Он еще что-то хотел сказать, но подавился, закашлялся, а Мишатку в это время прибежавшая горничная позвала наверх, к барыне.

Любовь Сергеевна, едва лишь Мишатка появился в дверях, бросилась к нему, обняла, опустившись перед ним на колени, и заплакала, приговаривая бессвязно:

— Мальчик… Мальчик мой, родной… Оставайся, оставайся, милый, ты мне нужен…

Руки у нее были мягкими и теплыми, голос прерывался от волнения, слезы, которые капали на лицо Мишатке, были горячими, и он, сам не понимая, что с ним происходит, тоже заплакал…

Коврига ушел из имения в тот же день, даже не обернулся, когда пересекал липовую аллею, и только длинный его посох вскидывался выше и чаще, чем обычно. Мишатка стоял рядом с Любовью Сергеевной на высоком крыльце дома, смотрел ему вслед и щурился от яркого солнца, которое светило на прощание, приготовившись к долгой зиме, почти по-летнему.

— Кипит-твою молоко! — в разъеме непроницаемо черной бороды Ильи блестели передние зубы с двумя широкими прорехами, и довольная ухмылка преображала всегда угрюмое лицо. — Лихой, дьяволенок, будет из тебя толк!

Запыхавшийся Мишатка сиял. Гордость распирала ему грудь — еще бы, Илья никогда зря не похвалит, чаще ругается и обзывает его косоруким. Мишатка птичкой спорхнул с седла, похлопал по потной шее статного жеребца по кличке Воронок и от полного удовольствия встал на руки и пошел, дрыгая в воздухе ногами, — вот красота!

— Хватит, — продолжая ухмыляться, утихомиривал его Илья, — а то моча в голову шибанет. Мне уж барыня выговаривала, боится, чтоб ты не покалечился. Хватит, загоняй коня, пойдем доложимся, что живы-здоровы.

Кучер Илья, бывший солдат, оттянул долгую лямку царской службы и не удосужился обзавестись собственной семьей, а теперь и вовсе не желал — хлопот шибко много. Он верно служил барыне, искренне ее уважал, а к Мишатке, приглядевшись со временем, прикипел всей душой. Не жалея времени, учил его верховой езде, показывал разные гимнастические приемы, безжалостно швырял на землю, натаскивая в борьбе, а Мишатка с восторгом заглядывал ему в щербатый рот и льнул к кучеру, как неразумный и косолапый еще щенок льнет к сильному и опытному псу.

Барыня в своем приемном сыне души не чаяла. Вся ее нерастраченная любовь, все ее горе от потери мужа и сына, все ее долгое одиночество — все переплавилось, как в котле, в одно целое и ненаглядное, в Мишатку. А он, еще хорошо помня свое недавнее прошлое, Мокрый кабак и нищенство, жил и радовался в свое удовольствие, стараясь не огорчать приемную мать. Впрочем, огорчения начались, когда появилась в доме высокая, сухопарая англичанка, нанятая Любовью Сергеевной для воспитания, обучения языкам и привития хороших манер Мишатке. Если с учением никаких сложностей не возникало — он на лету все схватывал, — то с хорошими манерами дело обстояло худо. Мишатка никак не мог справиться с вилками, ножами и ложками, путался в них, ронял на пол, а при удобном случае старался улизнуть в людскую, где из чашек ему дозволялось таскать хоть руками, хоть ногами. Миссис Дженни, освоившись, решительно отправлялась в людскую, молча брала Мишатку за руку и вела в дом, где подробно рассказывала обо всех прегрешениях своего воспитанника.

— Мишенька, родной мой, — тихим голосом внушала Любовь Сергеевна, целуя его в маковку, — ты вырастешь, тебя станут принимать в приличном обществе, а ты руками из тарелок будешь кушать? Над тобой будут смеяться, а я тебе этого не желаю. Ты ведь любишь меня, не хочешь огорчать, будь добрым, слушайся миссис Дженни…

Сухопарую Дженни, с ее витыми косичками, с неизменным лорнетом в руке и со скрипучим голосом, Мишатка тихо ненавидел, тем более что не любил ее и Илья, отзываясь, как всегда, кратко, но выразительно:

— Вехотка жеваная, а не баба…

Но именно миссис Дженни, сама того не подозревая, подвигла Мишатку к полному исправлению. Однажды они пили чай с Любовью Сергеевной возле открытого окна, и миссис Дженни рассуждала:

— Мальчика трудно воспитать. Он никогда не станет истинным джентльменом. Низкое происхождение — это как родимое пятно, его не выведешь. Я думаю, что все наши старания напрасны, что…

Любовь Сергеевна тихим, но решительным голосом властно ее перебила:

— Голубушка, давайте договоримся раз и навсегда. Вы этих слов не говорили, а я их не слышала. Мишатка — мой сын, пусть и приемный. Но он мой сын. Потрудитесь запомнить.

— Хорошо, — кротко согласилась миссис Дженни: видно, поняла сразу, что опасений своих вслух ей высказывать не следовало.

А сам Мишатка сидел в это время под окном, натягивая на лук веревочную тетиву, и все прекрасно слышал. Особенно его резанули незнакомые слова: низкое происхождение . Будто взяли за ухо, отвели на скотный двор и сказали: вот твое место. Но он туда уже не желал. Он привык жить в господском доме и выселяться отсюда не собирался. А для того чтобы остаться, требовалось стать другим, чтобы ни у кого и малого сомнения не возникло: а на своем ли месте живет этот парнишка?

И стал Мишатка, в самое короткое время, совсем другим. Словно переродился. Кушал за общим столом, ловко и опрятно орудуя вилками и ножами; поддерживал, когда к нему обращались, общую беседу, переходя с английского на французский; старательно занимался в отведенные часы и подчеркнуто почтительно вел себя с миссис Дженни, которая смотрела на своего воспитанника столь удивленно, будто не могла его признать.

Но едва лишь выдавалась свободная минута, он выпрыгивал прямо из окна на улицу и летел сломя голову на конюшню, где встречал его Илья и спрашивал с неизменной ухмылкой:

— Вехотка твоя следом не ползет?

И начинали они заниматься своими обычными делами: скакали на лошадях, боролись, ходили на охоту, на рыбалку, варили уху на берегу тихого озера; Илья рассказывал о своей службе и войне, на которой ему довелось побывать, а Мишатка впитывал его рассказы и мечтал о будущих подвигах и о военной карьере. Он к тому времени твердо определился, что пойдет служить по военному ведомству. Любовь Сергеевна его желание всячески поддерживала, говорила, что покойный Петр Петрович был достойным генералом, и уже начинала хлопоты по поиску достойного военного заведения, куда можно было определить Мишатку. Заведение такое — юнкерское училище — нашлось в столице, куда он и был отправлен.

На первые каникулы Мишатка прибыл в имение в военной форме, вытянувшийся и повзрослевший, уже совсем не похожий на того мальчика, которого со слезами отправляли в столицу. Статный, красивый юноша стоял теперь перед Любовью Сергеевной, и она не могла отвести от него влюбленных материнских глаз. Илья радовался, как ребенок, и они снова занимались своими делами: скачками, охотой и рыбалкой, благо что теперь им никто не мешал: миссис Дженни уехала на свою туманную родину и напоминала о себе только рождественскими открытками, адресованными Любови Сергеевне, в которых непременно справлялась об успехах своего бывшего воспитанника.