На последние каникулы, перед выпуском из училища, приехал уже молодой человек, отпустивший усики, сильный и рослый, уверенный в себе и попросивший перед обедом, чтобы на стол поставили графинчик с наливкой.

В это же лето, наполненное тихим счастьем и всеобщим довольством, появилась в старинном имении молодая особа, племянница Любови Сергеевны, которую тетушка встретила с плохо скрытым неудовольствием. Но на руках у племянницы имелось письмо от ее матушки, младшей сестры Любови Сергеевны, в котором она слезно просила приютить непутевую дочь на время в глуши. Письмо было длинное, обстоятельное и подробное — Любовь Сергеевна утомилась, его читая. А когда до конца дочитала, лишь безнадежно вздохнула, вспомнив народную мудрость, что в семье — не без урода.

Но Мария Федоровна была не урод, даже совсем наоборот: статная, с горделиво вскинутой головой, с огромными голубыми глазами, горящими зазывным светом, она не ходила, а плыла величавой походкой, словно царица, и на нее, как на царицу, смотрели все, где бы она ни находилась. Смотрел и Михаил, погибельно чувствуя, что земля уходит у него из-под ног, а кровь в голове бьется тугими толчками, так бьется, что звон в ушах стоит. Лишенный в училище женского общества (вечера с девицами из женской гимназии проходили под строгим взглядом начальства), еще не познавший женщины, но уже давно мечтающий о ней, Михаил будто наговорного зелья нахлебался, спать ночами не мог, а Мария Федоровна с каждым днем расцветала на теплом деревенском солнышке все пышнее и красивее.

Любовь Сергеевна тоже теперь не спала ночами, помня содержание письма от сестры; пыталась поговорить с Михаилом, но он смотрел на нее затуманенными глазами и, кажется, не слышал.

Была Мария Федоровна девицей странного полета. Начитавшись любовных французских романов, она бредила приключениями, страстями, пышными балами и горячими признаниями пылких любовников. Придуманные ею картины, вперемешку с книжными историями, иногда снились ей по ночам, и юная Маша, просыпаясь, даже плакала от досады, в бессилии кусая подушку, потому что наяву видела она по утрам совсем другое: старенький, обветшалый дом, лужайку перед ним, заросшую лопухами, вечно кудахтающих кур, которые рылись в этих лопухах, а дальше, за лужайкой, серели соломенными крышами невзрачные избы. Махонькая деревенька, принадлежавшая ее тятеньке, совсем не кормила, семья жила в скудости, никуда не выезжала, да и неприлично было уже выезжать в общество по одной простой причине: тятенька безудержно пил горькую. Напиваясь, буянил, и во всем доме не было ни одного целого зеркала и стеклянного графина. Маменька беспрестанно точила безутешные слезы, но образумить супруга не могла по причине мягкости своего характера.

Из дома сбежала Мария Федоровна, когда ей исполнилось семнадцать лет, с молодым студентом Войницким, которого наняли родители, чтобы он преподал ей за лето курс истории и словесности. Но получилось так, что ученица оказалась учительницей, а ее подопечный послушно семенил за своей наставницей — только ногами успевал перебирать. Однако в столице, куда они прибыли, скоро запнулся, потому что кончились деньги. Едва он об этом заикнулся, как сразу же получил отставку, и на его место заступил оперный бас Маргацкий, который уверял, что в скором времени он получит ангажемент и будет петь в одном из самых известных театров Европы. Маргацкий сорил деньгами, называл свою избранницу «королевой», но получение ангажемента все откладывалось и откладывалось, а скоро и совсем отложилось — навсегда. Умер он, как сказали, от чрезмерного употребления шустовского коньяка и шампанского, которые он любил смешивать в одном фужере.

На место Маргацкого заступил скромный служащий банка, Венедиктов Кирилл Николаевич. У него не имелось широких жестов Маргацкого, но зато имелась истинная страсть, а иначе разве пошел бы человек на подлог — подделал документы, получил огромную сумму денег и уже ехал в гостиницу к Марии Федоровне. Но не успел доехать, догнали полицейские и арестовали. Марию Федоровну тоже допрашивали, но, убедившись, что к краже банковских денег она не причастна, предписали ей в срочном порядке из столицы выбыть и отправляться к родителям в имение. Иначе… Мария Федоровна, как очень догадливая, сразу поняла, что сейчас ей лучше вернуться в родные палестины. Но тятенька, напившийся в первый же день, когда приехала блудная дочь, грозился ее убить, чтобы она не позорила его честное имя. Маменька, напуганная, что рано или поздно супруг исполнит свое пьяное обещание, написала длинное, жалостливое письмо и отправила дочь в имение к сестре.

Ничего этого Михаил не знал, а что говорила ему Любовь Сергеевна, не слышал. А если бы знал и слышал, это обстоятельство навряд ли остудило бы горячо кипевшую кровь.

— Михаил, а почему вы смотрите на меня украдкой, будто подглядываете из кустов, когда я в пруду купаюсь? Мужчина должен смотреть прямо в глаза, а не отводить их в сторону. Хотите, я вас научу? — Мария Федоровна остановилась на тропинке, по которой они шли, прогуливаясь по саду, прислонила ладони к щекам Михаила, притянула его к себе, так близко, что он почувствовал ее высокие груди, и посмотрела, чуть прищурив глаза, долгим-долгим взглядом, словно завораживала. Может, и на самом деле — завораживала…

У Михаила пресеклось дыхание, но Мария Федоровна уже опустила руки и шла дальше по тропинке как ни в чем не бывало, величественно вышагивала, словно по блестящему паркету, и говорила, не поворачивая головы:

— Ночи здесь ужасно душные, я всегда открываю окно, иначе уснуть не могу. А вас, Михаил, бессонница не мучает? Вам, наверное, красивые девушки снятся? А, Михаил? Не желаете признаваться?

Он отмалчивался; пресекшееся дыхание словно лишало голоса. Мария Федоровна на ходу гибко изогнулась, сорвала белую, только что распустившуюся ромашку, покрутила ее в тонких пальчиках и вздохнула:

— Такие ночи душные, придется снова окно открыть…

Этой же ночью Михаил залез в настежь распахнутое окно. Осторожно спустился с подоконника, замер, пытаясь разглядеть небольшую комнату, которую обычно отводили для гостей. Различил в темноте мутно белеющую кровать и сделал несколько осторожных шагов, стараясь ничего не опрокинуть. И услышал насмешливый шепот:

— Вы так шумно дышите, Михаил, что можете всех в доме разбудить. Тише, не шумите, присаживайтесь вот сюда, на краешек. Дайте руку…

Михаил присел на краешек кровати, протянул руку и ощутил под ладонью упругую грудь, твердый, набухший сосок, и сердце ударило с такой силой, словно хотело проломиться наружу.

И снова шепот, уже без всякой насмешки:

— Какие вольности вы позволяете? Я сейчас закричу, я позову тетушку! Уходите сейчас же! Негодяй!

И довольно ощутимая пощечина глухо шлепнула в тишине. Ничего не понимая, Михаил отскочил от кровати, опрокинул стул, оглушительно загремевший, и уже наугад, собирая все, что попадало по дороге, рванулся к окну.

После завтрака Мария Федоровна пригласила его прогуляться по саду. Они снова шли по тропинке, и в тонких пальчиках снова крутилась сорванная ромашка.

— Вы чем-то опечалены, Михаил? Не печальтесь, все поправимо. Я вас жду сегодня, только… Только вы должны оказать мне одну услугу. Вы согласны оказать мне услугу?