он вдруг, не дождавшись от меня ни слова. — Взять тебя на монетный двор… на испытание?

Он отвернулся от меня.

— У меня нет в этом опыта, — сказал я, — и такой службы не желаю.

— А я как как раз буду вас об этом спрашивать? — воскликнул Домаборский. — Ежели ты в моих руках, а мне такой нужен, тебе даже нечего говорить; я не люблю непослушания.

Он кивнул Шелиге.

— Взять его на монетный двор.

— Всё-таки я не раб, — сказал я, возмущённый.

Домаборский ударил ногой в пол.

— У меня рассуждений нет… Кто попал ко мне в руки, тот так должен скакать, как я ему пою.

— Ты слышал? — обратился он к Шелиге. — Веди его на монетный двор и сторожа ему добавь, раз разума нет.

Пока я опомнился, меня силой вытянули из избы и среди издевательств бормочащих и поглядывающих придворных Шелига увёл. Я должен отдать ему ту справедливость, что, хотя он смеялся надо мной, старался утешить по-своему.

— Я тебе говорил, — сказал он, — нашего Владка нужно знать. Когда он чего захочет, не смотрит, как получить, но награждает хорошо. Тебя не обидят, работа нестрашная, нужно только за евреями на монетном дворе присматривать, потому что крадут. Монета и так немного стоит, а они её делают ещё хуже, чем приказано.

Я мало слышал и уже потом понял то, что мне говорил Шелига, а, видя, что опротестовать не сумею, дал отвести себя в башню.

Железная дверь её была заперта изнутри, мы с трудом достучались. Нам отворили. Внизу какие-то печи, огонь и мастерские, наподобие кузнечных, проскальзывали у меня перед глазами, несколько человек крутилось около них, а двое евреев, которых легко было узнать по одежде, головному убору и речи, присматривали за ними.

Звенели бляхи, которые растягивали и обрезали, стучали кувалды и молоты.

Каменная лестница вела оттуда в верхнюю комнату, в которую Шелига втянул меня за собой. Там я встретил старого еврея с длинной бородой, с бутылкой в руке, над разбросанными по столу шелунгами.

— Пан каштелян прислал тебе писаря, ребе Натан, — сказал Шелига. — Этот будет вести счёт и должен иметь ключ от сундука.

Жид, чуть подняв голову, поглядел на меня холодными, равнодушными глазами, пробормотал что-то и начал снова перебирать шелунги, на мгновение заброшенные. Не отвечал ни слова.

Ударив меня по плечу, Шелига шепнул на ухо:

— Приступайте к тому, что вам приказали, иначе не будет.

Прежде чем я ответил, он вышел.

Не обращая на меня внимания, еврей продолжал своё.

Оставшись с ним наедине, я в отчаянии долго стоял как остолбенелый. В конце концов Натан, сжалившись, поднял голову и спросил, откуда я тут взялся и кто меня порекомендовал.

Я был так возмущён этой неволей, в которую попал, что с великой горечью рассказал ему всё, жалуясь и проклиная.

Еврей слушал, но шелунги по-прежнему перебирал; одни откладывал в сторону, другие ссыпал в стоявший открытый сундук. После моего рассказа он долго ничего не говорил; дотянул до того, пока шелунги не закончились. Тогда, подняв покрасневшие глаза, он сложил руки и медленно начал говорить:

— С паном Домаборским дело трудное. Думаете, что я тут по доброй воле?

Он пожал плечами.

— Самая плохая вещь, — сказал он, — что в конце концов его схватят, а нас сделают с ним виновными в чеканке фальшивой монеты. Это плевелы, не деньги, они ничего не стоят, а что он их в свет пустил, разве удивительно? Ему так много нужно.

Я сел на пустой сундук. Еврей встал и не спеша сошёл вниз, откуда доходил до нас глухой раскат ударов молота и смех людей, работающих в комнате под нашей. Я разглядывал сводчатую каморку, в которой меня закрыли. Она имела два окна сверху и двери в дальние комнаты с замками. Стол, сундуки, лавка, полка, на которой еврей держал свои миски и кувшины, — больше тут ничего не было. Что я дожен был делать, я не знал, но мне с работой нечего было спешить. Я думал, что, отпираясь принуждению, в конце концов добьюсь того, что меня выпустят.

Натан вернулся вскоре с одним мешком в руке, а другой нёс за ним продымлённый батрак, и бросил его на стол.

— Ну что! — окликнул меня еврей, садясь. — Начинай работать!

— Не думаю поддаваться насилию.

— Предпочитаешь пойти в темницу? — спросил еврей.

Он высыпал шелунги и прибавил, немного погодя:

— Нужно знать человека, не натравливай его на себя, он злой… ну а обмануть его и убежать из замка ты сможешь, подождав. Тут большого порядка нет!

Он покачал головой.

— Нужно или взвесить, или пересчитать содержимое сундука, потом записать. Я это предпочитаю, потому что отчёта давать не буду.

Около полудня впустили еврейку, которая принесла Натану еду из посада. Он поболтал с ней и сел, помолившись, есть. Мне также прислали с батрачком довольно бедную еду. Я молча сел рядом поесть, но еда мне в горло не шла.

До вечера, не приступив ни к какому подсчёту, я сидел на сундуке; еврей уже не обращал на меня внимания. Когда смеркалось, он закрыл его, отдал мне ключи и, надев плащ, вышел. У него была в замке отдельная комната. За мной пришёл Шелига, а, узнав от Натана о том, что я ничего не хотел делать, побранил меня.

— Завтра ты должен взяться за работу, а не то я, когда меня спросят, не солгу, и тогда тебя ждёт ошейник, хлеб и вода. Не лучше ли сдатья сразу? Вечно тут не будешь.

— Но я и дня тут не хочу быть! — воскликнул я.

— Что тут говорить о желании, когда должен? — сказал равнодушно Шелига. — Нужно разум иметь, головой стену не пробить.

Мне дали жалкую комнату в нижнем замке и сторожа были вокруг. Во двор мне выйти одному не давали; словом, это была тюрьма.

А не я один был у каштеляна таким слугой по принуждению, их тут было много, собранных по дорогам и усадьбам, которых держали в замке, потому что ему людей всегда было мало.

В последующие дни, видя, что легко отсюда не вырвусь, я должен был молча сдаться, обещая себе при первой возможности ускользнуть, побросав всё, что имел.

Я притворился спокойным и Шелига меня похвалил за это, но оттого что в природе человека есть часто недостойное желание отомстить за свои страдания на других, от злости я взялся за точный подсчёт еврея Натана и его помощников.

От этого между нами дошло до ссоры, а так как еврей был не вровень ловчее и хитрее меня, больше он мне