В начале этого диалога Кленнэм приготовилсястать свидетелем вспышки безобидного, но бурного гнева со стороны мистераМиглза, вроде той сцены, когда он за шиворот тащил Дэниела Дойса изМинистерства Волокиты. Но за добрейшим мистером Миглзом водилась одна маленькаяслабость, весьма распространенная среди рода человеческого, и даже тесноесоприкосновение с Министерством Волокиты не могло надолго исцелить его от этойслабости. Кленнэм взглянул на Дойса, но Дойсу все это, видимо, было хорошознакомо, а потому он сидел, уставясь в свою тарелку, и не ответил ни словом, нижестом.

— Весьма вам признателен, — сказал Гоуэн взаключение разговора. — Клэренс изрядный осел, но, в общем, добряк и миляга,каких мало.

К концу завтрака выяснилось, что у Гоуэна чтони знакомый, то либо изрядный осел, либо изрядная бестия, однако в то же времячудеснейший малый, душа-человек, золотое сердце, добряк и миляга, каких мало.Чтобы при любой посылке приходить неизменно к подобному выводу, мистер ГенриГоуэн должен был рассуждать примерно так: «У меня на каждого из людей заведенособый счет, куда наиаккуратнейшим образом заносится все, что я нахожу в немхорошего и дурного. Данные этого добросовестного учета позволяют мне судовольствием отметить, что чем никудышнее человек, тем он, как правило,симпатичней, а также сделать утешительный вывод, что разница между порядочнымчеловеком и прохвостом значительно меньше, нежели вы склонны думать».Вдохновленный этим открытием, он, словно бы стараясь всегда отыскать в человекехорошее, на самом деле пренебрегал им там, где оно было, и обнаруживал там, гдеего не было; впрочем, других неприятных или опасных последствий описанный методне имел.

Но мистеру Миглзу все это явно доставляломеньше удовольствия, чем изучение генеалогического древа Полипов. Снова и снованабегала тень на его лицо, которое Кленнэм всегда привык видеть таким ясным, ивсякий раз настороженность и беспокойство отражались во внимательном взглядеего жены. Когда Бэби порой тянулась приласкать собаку, Кленнэм не мог отделатьсяот впечатления, что мистеру Миглзу это неприятно; а однажды, когда вышло так,что и Гоуэн склонился над собакой в одно время с нею, мистер Миглз поспешновышел из комнаты, и Артуру показалось, что на глазах у него блеснули слезы. Иеще ему показалось — а может быть, и не показалось, — что все эти мелочи неукрылись и от самой Бэби; что она нынче особенно старалась всячески выказыватьотцу свою горячую любовь; что для того именно она по дороге в церковь и обратнобрала его под руку и шла с ним вместе, поотстав от других. И положительно Артурмог бы поклясться, что поздней, гуляя один по саду, он ненароком видел в окнокабинета, как она нежно обнимала обоих родителей и плакала, уткнувшись вотцовское плечо.

Под вечер пошел дождь, и им пришлось провестиостаток дня дома, за рассматриванием коллекций мистера Миглза и за дружескойбеседой. Этот Гоуэн был бойким собеседником: говорил он главным образом о себе,весьма непринужденно и остроумно. По роду занятий он, видимо, был художник инекоторое время жил в Риме; что-то, однако, было в нем несерьезное,поверхностное, любительское, какой-то изъян чувствовался в его отношении кискусству и к собственной работе — но в чем тут именно дело, Кленнэм не могпонять.

Он решил обратиться за помощью к ДэниелуДойсу, который стоял и смотрел в окно.

— Вы хорошо знаете мистера Гоуэна? — спросилон вполголоса, подойдя и став рядом.

— Встречал его здесь. Он является каждоевоскресенье, когда семейство дома.

— Насколько я мог понять, он художник?

— Да, в некотором роде, — угрюмо ответил Дойс.

— Как это «в некотором роде»? — спросилКленнэм, улыбнувшись.

— Он забрел в искусство, как на Пэлл-Мэлл, —гуляючи, мимоходом, — сказал Дойс, — а искусство, мне кажется, не парк дляпрогулок.

Из дальнейших расспросов выяснилось, чтосемейство Гоуэн представляет собой отдаленную ветвь рода Полипов и что родительмистера Генри Гоуэна некогда состоял при одном из наших посольств за границей,а впоследствии был возвращен за ненадобностью на родину и пристроен где-то вкачестве инспектора чего-то, на каковом посту и умер, зажав в руке только чтополученное жалованье, право на которое он доблестно отстаивал до последнеговздоха. За столь выдающиеся государственные заслуги вдове его по представлению очередноговластвующего Полипа определена была пенсия в размере двухсот или трехсот фунтовв год; а преемник этого Полипа присоединил к пенсии тихую и уютную квартирку вХэмптонкортском дворце, где старушка и доживала свой век, сообща с другимистарушками обоего пола, сетуя на дурные времена и порчу нравов. Сына ее,мистера Генри Гоуэна, не имевшего иного подспорья в жизни, кроме весьмаскромных средств, доставшихся ему по наследству от папаши-инспектора, оказалосьнелегко пристроить к месту — тем более что свободных государственных синекурстановилось все меньше, а ни к каким мастерствам молодой человек не проявлялсклонности, кроме того, что был великим мастером мотать деньги. В конце концовон объявил о своем намерении стать художником, отчасти потому, что издавнабаловался живописью, отчасти же, чтобы насолить главным Полипам, непозаботившимся о его судьбе. Дальше события разворачивались следующим образом:сперва был нанесен жестокий удар щепетильности некоторых дам из высшего круга;затем рисунки мистера Генри Гоуэна стали ходить по рукам в великосветскихгостиных, вызывая восторженные восклицания: «Настоящий Клод! НастоящийКейп![46] Настоящий шедевр!» Наконец лорд Децимус купил одну из его картин, иво время званого обеда, на который приглашен был весь Совет с Президентом воглаве, изрек с высоты своего величия: