Он подошёл, пристально всматриваясь, отворил калитку и, широко улыбаясь, назвал меня по имени. Узнал!

Мы обнялись.

– А я чувствую, кто-то должен приехать, – сказал, ведя нас в беседку. – Откуда-то издалека. Может даже – из Москвы. Велел Марии мамалыгу приготовить – на всякий случай.

4

В беседке пахло виноградным листом, гроздьями душистой «Лидии», медовыми грушами, источающими липкий сок, дыней, нарезанной тонкими ломтями, похожими на груду золотистых полумесяцев. Мария, сухонькая подвижная женщина, в косынке, повязанной по-молдавски – узелок с растопыренными концами наверху, подкладывала на тарелки жёлтые ломти пахучей мамалыги, улыбаясь, приговаривала: «Вы такого в Москве не попробуете». Земцов, отгоняя налетевших на груши ос, тянулся к графину, наливал в фужеры каберне собственного изготовления. Мой «бессарабец» Иван Тимофеевич от вина решительно отказался («Мне сегодня ещё за руль»), и Мария принесла ему свежевыжатого виноградного соку.

– Я вас в наш погреб свожу – на экскурсию, – пообещал нам Земцов, загадочно щурясь.

О себе говорил скупо, нехотя. Работал в районной газете, писал критические заметки – въедливый свой характер проявлял. С начальством не церемонился – мог любую правду сказать. При всех. Затеял кампанию против осушения плавней, публиковал мнения жителей окрестных сёл. Начальство приписало ему «умышленную дискредитацию власти» и «клевету». Уволили. Мыкался, пытаясь где-то устроиться. Не брали, боясь начальственного гнева. Перепробовал всё – кладовщик, разнорабочий, сторож. Уезжал, пытаясь в других местах укорениться, – не смог, тянуло домой. К жене и детям. Так годы и пролетели – сумбурно. В конце концов, однажды, копаясь в собственном огороде, решил: не удалось спасти плавни, но земля-то у дома в его же власти!

Теперь у него свой виноградник, своё вино – покупают, хвалят. А марсианский пейзаж в пойме, добавил он, пример издевательства над землёй: помидорный урожай убирают на треть, остальное запахивают, потому что нет сбыта.

Об одноклассниках заговорили – оживился. Кто-то приезжал, виделись, кто-то писал, но потом переписка заглохла. О ком знает наверняка? Ну, Вовчик, бывший «Гвоздик», после армейской службы в плечах раздался, учился, инженером-самолётостроителем стал. Ревнивый Отелло, стрелявший по кустам в овраге, Венька Яценко – водителем-дальнобойщиком. Вспомнили, конечно, учителя Александра Алексеевича (с ним смолили лодку, а потом мотались на ней по плавням), его странную судьбу – уехал из Олонешт, став преподавателем вуза, а потом всё-таки, выйдя на пенсию, ушёл в егеря. В дальнее охотхозяйство. Жизнь свою завершил егерем.

Земцов снова потянулся к графину, плеснул в фужеры:

– Давай помянем. Не чокаясь.

Спрашиваю о детях.

– Выросли, разъехались. Им в деревенской нашей жизни тесно.

– «Варяга» им на гармошке исполнял?

– Пропала куда-то гармошка, да и не до того было.

И вдруг заулыбался.

– А помнишь, как мы ночью с пляжа к сараю Плугаря бегали, там у него дачники ночевали?!.. Форсистый такой мичман – белый китель, фуражка с кокардой, и девушка его, маленькая, в большущей шляпе, оранжевой. Они у Плугаря в касса маре жили, а спали-миловались в сарае, на сене. Из-за жары. А днём по селу бродили, целовались на виду у всех.

– Ещё бы не помнить…

– А мы, дурачки сопливые, у сарая к их шёпотам прислушивались… Так вот, они два года назад приезжали снова.

– Шутишь?

– Не шучу. Их здесь многие видели. И я видел.

– Да ведь им обоим, наверное, под восемьдесят?

– Наверное. Он уже с тросточкой, прихрамывал, но такой же высокий, в белом кителе и в фуражке с кокардой. А она – совсем старушка, в такой же большой шляпе. Оранжевой. То ли они эти вещички с тех лет хранили, то ли специально купили, чтоб в них ещё раз сюда съездить.

– Пятьдесят лет хранить китель и шляпу? Не может быть!

– Да ну, обычное дело: у меня отцовская гимнастёрка с орденом Красной Звезды до сих пор в сундуке лежит.

– То орден…

– А у них, может, их любовь как орден… Ну, да ладно, пойдём, я погреб покажу.

5

Но вначале Земцов завернул к сараю. Широко распахнул дощатую дверь. Там, в сумрачной глубине, среди плетёных корзин и бочек разного размера, стоял на помосте круглый решётчатый пресс – в нём отжимались виноградные гроздья. Струйка тёмно-красного сока стекала по желобку в эмалированное ведро, и Михаил, подставив кружку, дал нам попробовать. Сок был густой и мутный, а цветочный его аромат обволакивал и пропитывал всё вокруг. Ощущение – будто ты весь становишься то ли цветком, то ли ягодой.

– У меня несколько кустов изабеллы, – объяснил Земцов, – это они дают такой букет. Перебродит бочка, стоит год, два, а откроешь, аромат всё тот же.

У погреба Михаил остановился, пошлёпал ладонью по каменной кладке входа, сложенного из песчаника («Отцова работа!»), громыхнул засовом. Высокая двустворчатая дверь, больше похожая на ворота, скрипнула обеими половинками, обнажив кирпичную кладку свода и круто сбегающие вниз каменные ступеньки. Из раскрытого тёмного нутра пахнуло прохладой. Щёлкнул выключатель, загорелись лампочки, уходящие светящейся строчкой вниз, к почти неразличимому полу.

– Да у тебя здесь как в метро, только эскалатора нет!

– Ножками, ножками топай, – смеялся Земцов, довольный.

Внизу мы с ним оказались в просторном, тускло освещённом помещении, заставленном по стенам бочками на деревянных стояках. В каждую был врезан кран, а над ним – табличка: сорт и год изготовления. «Каберне», «Фетяска», «Изабелла», «Алиготе», – прочитал я, удивившись.

– Неужели все эти сорта на твоём маленьком винограднике?

– Прикупаю у соседей, кому свой виноград лень отжимать. Они же потом, перед каждым праздником, в моё подземелье спускаются. Некоторые с трудом выходят, ступеньки-то крутые!..

Он опять засмеялся и, сняв с полки кружку, протянул мне – дегустируй!.. Вино было разным, но настоящим, в его аромате, в сахаристости, в кислинке была память о лете, о полуденном его зное и внезапных грозах.

Мы уже собрались наверх, когда я увидел в глубине погреба нишу в кирпичной кладке, а в ней – бочонок. Подошёл. Читаю надпись над краном: «Мария».

– Это я свой сорт вывел, жене в подарок, к дате, – смущённо кряхтя, признался Земцов. – В ноябре у нас – юбилей. Сорок лет как поженились.

Вздохнул.

– Знаешь, если со стороны смотреть, вроде вся моя жизнь – кувырком. Сплошная дерготня. А как начну вспоминать, бог ты мой, сколько же было хорошего!..То один день вспоминается, то другой. Как кусты виноградные сажали. И – первый урожай. И – первое вино. А всё благодаря Марии. Терпеливица она у меня. Умница.

Мы поднимались наверх, по крутым ступенькам, и Земцов, остановившись передохнуть, вдруг засмеялся.