не так много, но я неприхотливый, мне и столько – за глаза.

Когда Корнеев вышел из дома с башенкой, было уже темно.

В теле была легкость, как после бани. Захотелось побежать куда-нибудь – размять мышцы.

Хлопнула дверь, Корнеев оглянулся.

Мостовой тоже вышел из подъезда.

– В клуб? – крикнул Корнеев.

– Идите к черту, – сказал Мостовой, открывая дверцу машины.

– Заливать горе едешь? Слушай, не мальчик уже. Береги сердце-то.

– Вот хамло, – негромко пробурчал Мостовой и прежде чем сесть, крикнул: – Все равно моя теория работает. Понятно?

– Да я верю, – добродушно сказал Корнеев. – Мне она просто не нужна, Александр Витальевич. Мне и без нее хорошо.

Машина взревела.

Корнеев широко вздохнул, запрокинув голову, и подумал: «Луна-то сегодня! На полнеба…».

36

Это была самая короткая глава ее жизни.

Ее Верка провела на Луне.

Бродила, пинала камушки, вспоминала старые места, которые видела еще до рождения…

Ей было немного грустно, потому что все вокруг перетаскивали какие-то металлические коробки и явно готовились к отлету.

Такие странные, такие забавные, она отвыкла от этих лиц. Свет Земли окрашивал их кладбищенской серебрянкой… Нет, это было не печальное зрелище – смешное.

Теперь ей надо было решать, лететь ли с этой группой.

Ну что ты будешь делать! Даже тут нужно решать самой.

Доводы имелись за и против.

Против была ужасающая дальность полета. Только сейчас Верка осознала, какое расстояние ее ожидает. В предыдущие шестьдесят лет этого понимания в ней не было. Да и никто на Земле, была уверена Верка, даже не представляет себе таких расстояний. Ну, физики какие-нибудь пишут свои формулы, но и они стараются не задумываться, чтобы не сойти с ума. Ну, дети маленькие – покричат ночью от ужаса, да и забудут. Но чтобы так: чтобы бесчеловечная эта протяженность вдруг разом явилась в одной маленькой голове – о, тут нужен уже другой мозг, хотя бы наполовину мертвый.

Так она поняла, что ее мозг уже наполовину мертвый.

В общем, расстояние было вещью неприятной. Еще немного неприятной была невозвратность. На такие расстояния ведь улетают не на один день, это и дураку понятно…

(«Половина мозгов-то еще кумекает» – подумала она).

Но невозвратность тревожила не сильно. К этому чувству привыкаешь еще на Земле.

Еще была щекотка в кончиках пальцев. Верка поудивлялась этому непривычному ощущению, но потом догадалась, что это она так смеется над серебряными.

«Значит, мы теперь смеемся пальцами, – подумала она. – А дышать чем будем, ушами?»

Ее руки уже сотрясались от хохота, так что серебряные даже отвлеклись от своих перетаскиваний и стали шевелить конечностями. Видать, тоже ухохатывались.

– Она умирает, – сказала медсестра. – Видите, обирать себя начала?

– Ну сделайте хоть что-нибудь! – закричала Лидия.

– Да что сделаешь, девушка? У нее уже мозг мертвый.

– Сделайте хоть что-нибудь!

Калаутов встал, подошел к врачу, долго с ним о чем-то говорил вполголоса.

– Лидочка, – сказал, вернувшись. – Все делают. Все, что можно.

– Да. Спасибо, – прошептала она.

Он и сам сделал все, что можно. Перевел в частную больницу, оплатил все это – страшно было подумать, какую сумму угрохал. И теперь мать не одна была в реанимации, они сидели рядом. А попробуй добейся этого в государственной клинике…

– Лидочка, – Калаутов осторожно тронул ее за локоть. – Мама в тот вечер читала письмо… Она сказала, что оно связано с твоей работой.

– Моей работой, – опустошенно повторила Лидия. – Вряд ли.

– Вот это письмо, – он достал из кармана желтый лист. – Ты потом почитай. Может, оно тебе пригодится?

Калаутов впервые в жизни заботился о ком-то. Это было новое ощущение, приятное. Он теперь и не понимал, почему так бежал всю жизнь от заботы о близких. Он думал, это вериги, лишающие сил, оказалось, это, наоборот, похоже на силу. Он держал за кончик ускользающую нить и даже жалел, что она ускользает. Калаутов платил за частную клинику, доплачивал медсестрам и врачам, давал Лидии деньги на такси и продукты, но неизрасходованная забота стремилась излиться более широким потоком. Времени оставалось мало, и любые хлопоты казались недостаточными. «Вот почему несколько недель с Верой так потрясли меня, – подумал он вдруг. – Сами по себе они были обычными. И она обычная женщина. Хорошая, но обычная. Необычно то, что я перестал бояться привязанности».

Калаутов не жалел, что это пришло слишком поздно: оно пришло вовремя. В молодости он мог бы и испугаться. Все-таки он был нежный человек. Рожденный из голода, тихий, как дыхание. Уходящий от любых бурь – колобок со шпинатом. У Веркиной кровати ему стало ясно, что вериги, лишающие сил, он бы еще вынес. Но вот сила сильного человека была слишком тяжела. Теперь же пугаться было нечего: его привязанности оставалось немного времени. Она не была способна опустошить и измучить. Милый излишек, тонкой струйкой уходящий в небо – к его остальным привязанностям, умершим в первый месяц его жизни.

– Ты когда успокоишься, почитай, – повторил он. – У тебя что за работа, Лидочка? Может, я помогу? У меня много таких бумаг, мы их вместе разберем. Давай на выходные поедем ко мне? Если твоя работа связана с наукой, в городе тебе не место. Ты пишешь диссертацию, я угадал?

Она бессмысленно смотрела на желтую ненужную бумагу. Потом в ее взгляде мелькнула тень интереса.

– Жухвицкий, – произнесла она. – Это не с работой связано. Это у нас такие книги были… Мы их отвезли на дачу. Они там на чердаке.

– Тише! Не надо про дачу.

– Да пусть говорит, – махнула рукой медсестра. – Все равно она не слышит.

Но Верка слышала.

На Луне Веркиными ушами стала кожа, она теперь очень хорошо слышала. Собственно, она слышала все, что происходило на Земле.

Трудно было понять, каким органом она теперь видела, но орган это был такой… Такой… Ранее не задействованный, это уж точно, потому что ничего, равного ему по мощи, в земном ее теле не было. Она подумала, что так у новорожденного разлипаются легкие: доселе неощутимые, но отныне питающие жизнь. И прекращающие биение крови в пуповине.

Этим новым органом она видела все сразу.

Если задействовать ее недавние формулировки, которые она по природной своей скромности приписала Павлу Штальману, но которые принадлежали ей, как и большинство других философских теорий ее первого любовника, то можно сказать, что она видела все загадки и разгадки, спрятанные на темных людских чердаках. Ей вдруг стало окончательно ясно, что все времена и предметы существуют здесь, сейчас и всегда, а еще – для подстраховки – в наших головах, и нам кажется, что это не так, лишь по той