Теперь он был одержим этим планом.

– Разве люди не будут помнить ваше имя тысячу лет из-за вашей отваги? Шейх Баязид, который осмелился унизить, бросить вызов хану всех Горгонов в его собственном логове, потому что была затронута его честь? Разве певцы-сказители не сложат в его честь песни, которые курды будут вечно петь у своих костров? Разве не так поступил был курд Саладин?

Он видел, что глаза в свете огня, пылавшего в камине, горят теперь другим светом, видел, что Баязид колеблется, отчего молчание сгущалось, слышал, как он тихо переговаривается со своими людьми. Потом один человек захохотал и крикнул что-то, что подхватили и повторили другие, а потом хор голосов проревел общее согласие.

Сноровистые руки срезали с него путы. Мужчины жестоко боролись друг с другом за честь участвовать в этом рейде. Пальцы Эрикки дрожали, когда он нажимал на кнопку запуска двигателей. Первый из них ожил с коротким взрывом и загудел, набирая обороты.

ДВОРЕЦ ХАНА. 06:35. Хаким рывком пробудился ото сна. Его телохранитель у дверей вздрогнул.

– Что случилось, ваше высочество?

– Ничего, ничего, Иштар, я… Мне просто приснился сон. – Теперь, когда он совершенно проснулся, Хаким откинулся на подушки и с наслаждением потянулся, нетерпеливо приветствуя новый день. – Принеси мне кофе. После ванны я позавтракаю здесь… И попроси мою сестру присоединиться ко мне.

– Слушаюсь, ваше высочество, немедленно будет исполнено.

Телохранитель вышел. Хаким еще раз потянулся затекшим за ночь телом. Рассвет был сумеречным. По огромной и холодной, красиво украшенной комнате гуляли сквозняки, но это была спальня хана. В огромном камине ярко горел огонь, который телохранитель поддерживал всю ночь; больше в комнату никто не допускался. Хаким лично выбрал телохранителя из пятидесяти трех человек, живших во дворце в ожидании решения своего будущего. Где найти людей, которым можно доверять, спросил он себя, потом выбрался из постели, поплотнее запахнулся в тяжелый и теплый парчовый халат – один из полусотни, которые он обнаружил в гардеробе, – встал лицом к Мекке и открыл Коран в богато украшенной мозаичной плиткой нише, опустился на колени и прочел первую молитву дня. Закончив, он не спешил подниматься с колен, глядя на древний Коран, огромный, в украшенном драгоценными камнями переплете, вручную написанный каллиграфом и не имеющий цены, Коран ханов Горгон – его Коран. За столькое нужно благодарить Аллаха, подумал он, столькому еще научиться, столько всего еще сделать, но чудесное начало уже положено.

Вчера, вскоре после полуночи, перед всеми собравшимися членами семьи в доме он снял золотой перстень с резным изумрудом – символ древнего ханства – с указательного пальца правой руки отца и надел на свой палец. Ему пришлось потрудиться, стаскивая перстень с заплывшего жиром пальца, и он старался не чувствовать запаха смерти, висевшего в комнате. Его возбуждение пересилило отвращение, и вот теперь он по-настоящему хан. Потом все присутствовавшие родственники опускались на колени и целовали перстень на руке, принося ему клятву верности, первой – Азаде, с гордостью, за ней – Айша, дрожащая и испуганная, потом все остальные, Наджуд и Махмуд внешне смиренные и почтительные, втайне благословлявшие Бога за дарованное избавление.

Потом внизу, в тронном зале, где Азаде стояла рядом с ним, Ахмед и телохранители также принесли ему клятву верности. Остальные дальние родственники прибудут позже, вместе с другими вождями племен, личными и домашними работниками и слугами хана. Он тут же отдал распоряжение готовиться к похоронам, а потом позволил глазам отыскать Наджуд.

– Итак.

– Ваше высочество, – медоточиво произнесла Наджуд, – из самой глубины наших сердец, как перед Аллахом, мы поздравляем вас и клянемся служить вам в полную меру наших сил.

– Спасибо, Наджуд, – сказал он. – Спасибо. Ахмед, какой приговор вынес хан моей сестре и ее семье перед смертью?

Внезапная тишина в тронном зале зазвенела от напряжения.

– Изгнание без гроша в кармане в пустынные земли к северу от Мешхеда, ваше высочество, под охраной. Немедленно.

– Сожалею, Наджуд, ты и вся твоя семья уедете на рассвете согласно приговору.

Он вспомнил, как ее лицо стало пепельно-серым, как таким же серым стало лицо Махмуда, как она пробормотала, запинаясь:

– Но, ваше высочество, вы теперь хан, ваше слово – закон. Я не ожидала… Вы теперь хан.

– Но хан, наш отец, отдал этот приказ, когда его слово было законом, Наджуд. Будет неправильно отменять его.

– Но теперь закон – вы, – произнесла Наджуд с болезненной улыбкой. – Прошу вас, нельзя ли… нельзя ли нам обсудить все это наедине?

– Лучше прямо здесь, в присутствии всей семьи, Наджуд. Что ты хотела сказать?

Она колебалась и даже подошла поближе, и Хаким почувствовал, как напрягся Ахмед, увидел, как изготовилась его рука у кинжала, и волоски зашевелились у него на шее.

– Только потому, что Ахмед говорит, что хан отдал такой приказ, не означает, что он… не так ли?

Воздух с легким шумом вырвался из губ Ахмеда:

– Пусть Аллах обречет меня на вечные муки в огне, если я солгал!

– Я знаю, что ты не солгал, Ахмед, – печально произнес Хаким. – Разве я сам не присутствовал в тот момент, когда хан принял решение? Я был там, Наджуд, как и ее высочество, моя сестра, я сожалею, ч…

– Но вы можете проявить милосердие! – воскликнула Наджуд. – Пожалуйста, пожалуйста, будьте милосердны!

– О, но я очень милосерден, Наджуд. Я прощаю тебя. Однако наказание назначено за ложь, произнесенную именем Аллаха, – торжественно проговорил он, – а не за то, что ты оболгала меня и мою сестру, причинив нам годы горя, лишив нас отцовской любви. Разумеется, за это мы прощаем тебя, правда же, Азаде?

– Да, я прощаю.

– Мы открыто это прощаем. Но ложь именем Аллаха? Хан огласил приговор. Я не могу пойти против него.

Махмуд воскликнул, перекрывая ее мольбы:

– Я ничего об этом не знал, ваше высочество, ничего, клянусь Аллахом, я поверил ее лжи! Я официально развожусь с ней за то, что она предала вас, я ничего не знал о ее лживых измышлениях!

Все в тронном зале смотрели, как они пресмыкаются, некоторые испытывали омерзение, другие презирали их за то, что они упустили власть, уже бывшую у них в руках.

– На рассвете, Махмуд, ты изгоняешься, ты и вся твоя семья, – произнес Хаким с глубокой печалью, – без гроша, под охраной… вплоть до изъявления моей воли. Что до развода, я запрещаю его в моем доме. Если ты пожелаешь сделать это в землях к северу от Мешхеда… Иншаллах. Ты все равно изгоняешься туда до изъявления моей воли…

О Хаким, ты был великолепен, с восторгом говорил он себе, потому что все, разумеется, понимали, что это твое первое испытание. Ты был безукоризнен! Ни разу ты не проявил злорадства и не выдал своей подлинной цели, ни разу не повысил голос, говорил спокойно, мягко и торжественно, словно действительно был опечален приговором отца, но, совершенно справедливо, не мог его отменить. А это доброжелательное, милое обещание «изъявления воли»? Моя воля такова, что вы изгоняетесь навечно, и если до меня дойдет хотя бы малейший намек на угрозу заговора, я затушу все ваши жизни, как тушат догоревшую свечку. Клянусь Аллахом и Пророком, чье имя да будет благословенно, я сделаю так, что дух моего отца будет гордиться этим ханом всех Горгонов – пусть он горит в аду за то, что поверил таким подлым наговорам этой злой старой ведьмы!