41

На следующий день Шубин прибыл на место ровно к десяти. Два характерных ПАЗовских автобуса издали подсказали ему нужный подъезд. У крыльца стояла кучка стариков и старух с цветами. Один старик держал целый букет, прочие – по два цветка. Шубин тоже купил у метро пару белых хризантем. Это была минимально возможная четная цифра. Четыре или шесть тех же хризантем составляли для него неподъемную трату, как, видимо, и для всех этих людей. Ни одного из них он никогда в жизни не видел.

Спрашивать, кого хоронят, казалось глупо, проще было подождать, пока вынесут тело.

Убить могли любого, но у тех, кому за последнее время удалось чего-то добиться, шансы были выше. Шубин начал перебирать варианты. Выяснилось, что его безадресная скорбь, которую он взращивал в себе по дороге сюда, легко может перейти с одного человека на другого, ничего не потеряв ни в окраске, ни в силе чувства. Сознавать это было неприятно.

Подошли двое мужчин лет пятидесяти, без цветов, но тоже вставшие у подъезда. Как понял Шубин, это были дети кого-то из стариков с цветами, пришедшие сюда из уважения к родителям. Один вполголоса рассказывал второму:

– Американцы выделили нам кредит на приватизацию предприятия, но они, знаешь, тоже не дураки. Чуть не половина кредита идет на зарплату их же консультантам. В контракте отдельным пунктом прописано. Прислали команду экономистов из университета в Колорадо, чтобы нас, дураков, учить, а они в нашем производстве ни хрена не волокут. В цеха идти отказываются. С утра наши девочки с ними русским языком занимаются, потом обед. После обеда они нам по очереди вслух читают свой талмуд – про то, как десять лет назад в Мексике приватизировали муниципальный комбинат по переработке сахарного тростника. Переводчик переводит, мы сидим, слушаем. Еще страниц пятьсот осталось.

– Надолго хватит, – сказал второй.

– Это точно. Они по часам работают. Шесть часов отсидели, шабаш, кто к девкам, кто в Большой театр. И знаешь, сколько получают?

– Откуда мне знать?

– Ну, примерно! – настаивал рассказчик.

– Тысячи полторы? Долларов, естественно.

– А пять штук в месяц не хочешь?

В подъезде ощутилось движение, послышались голоса. Шубин понял, что сейчас будут выносить гроб, и встал поближе. Шарканье многих ног сделалось громче, раздался жестяной перебор задетых чем-то тяжелым почтовых ящиков на нижней площадке. Один из водителей, куривших поодаль, направился к своему автобусу принимать покойника.

Пятясь задом, на крыльцо вышли двое мужчин. Они поддерживали узкий конец скромного гроба с белой шелковой пеной внутри, из которой торчали носки черных штиблет. В ближайшем из носильщиков Шубин узнал Мишу Данилянца. Это значило, что звонил он и убили Борю Богдановского. Других общих знакомых у них не было. Двадцать лет назад они все втроем служили в армии под Улан-Удэ.

Гроб толчками поплыл мимо. Когда его сносили с крыльца, Данилянц оступился, голова на подушке мотнулась как живая. Лицо Бори было странно маленьким, хотя всегда казалось большим от залысин. На лбу налеплена бумажная полоска с покаянной молитвой. Шубин прикрыл глаза и увидел его таким, каким он был там, на Дивизионке.

Два юных лейтенанта в полевой форме, они стояли на сопке над Селенгой, на верхнем краю японского кладбища. Здесь лежали пленные японцы, после войны умершие в забайкальских лагерях и госпиталях. Года за три перед тем кладбище привели в порядок, оно представляло собой идеально ровные ряды невысоких, в полкирпича, свежепобеленных трапециевидных оградок с черными номерами, наведенными по трафарету масляной краской. Внутри не было ничего, кроме песка и сухой сосновой хвои. Раз в год, чтобы возложить венки и прочесть молитвы, сюда приезжала специальная делегация из Страны восходящего солнца. Считалось, что в ее составе могут находиться шпионы, поэтому в такие дни солдат не выпускали из военного городка, а офицерам разрешалось показываться на улицах только в штатском. Потом местные жители растаскивали с могил все, имевшее хоть какую-то ценность. Кладбищенские сторожа с ними не связывались.

Японская делегация побывала тут пару дней назад. Строгие ряды одинаковых могильных трапеций, почти прямоугольников, чуть суженных с одного конца, были усеяны обрывками ленточек с иероглифами, палочками, шелковыми тряпочками, разноцветным бумажным хламом. Они с Борей стояли выше по склону. Перед ними раскинулось царство мертвых, ограбленных живыми, но о смерти они не думали. Она была бесконечно далека от них, дальше, чем Япония, которая и сама-то представлялась миром едва ли не потусторонним. Говорили о том, что от здешней воды выпадают волосы, особенно если мыть голову красным мылом, а не белым. Смерти они не боялись. Они боялись, что их, лысых, не будут любить женщины. «Знаешь, почему буряты и монголы до старости не лысеют? – спросил Боря и сам же объяснил этот феномен со ссылкой на парикмахера из гарнизонного дома быта: – Потому что когда баранину едят, жирные руки о волосы вытирают».

Был ясный теплый вечер ранней осени. Там, где они стояли, тянулся редкий сосновый лесок, наполненный последним светом зависшего над самыми сопками солнца. В его власти оставалось лишь кладбище на горе, в промежутке между ее топографическим гребнем и боевым. Туман полз от Селенги вверх по склонам. На границе закатного огня он розовел, ненадолго поддаваясь его обаянию, затем первые прозрачные хлопья густели и полностью растворяли в себе этот слабеющий свет.

Бумажная полоска у Бори на лбу не уберегла его тело от языческого огня. По дороге выяснилось, что направляются к Хованскому крематорию. Пошли неодобрительные перешептывания, но в том автобусе, где ехал Шубин, публика не имела права голоса. Решение приняли пассажиры другого автобуса. В нем стоял гроб и сидели родственники – отец с двумя последними по счету Бориными женами. Там же находился Жохов со своей Катей.

Данилянц опаздывал на деловую встречу и после кремации сразу исчез. Мужчины, говорившие про американцев, незаметно слиняли еще до отъезда в крематорий. Трое Бориных друзей отбыли на своих машинах, остальные опять полезли в автобусы, чтобы вернуться на поминки в ту же квартиру. Катя заняла место рядом с пожилой женщиной совсем другого, чем она, типа, но чем-то на нее похожей. Шубин подсел к Жохову. В ритуальном зале он сказал ему, что служил с Борей в одном полку, а на обратном пути стал рассказывать, как в 1972 году, во время визита в Пекин президента Никсона, их дивизию вывели на военную демонстрацию к монголо-китайской границе, причем никто не знал, будет приказ перейти ее или нет – шли с полным боекомплектом, с приданными танковыми подразделениями, а на месте их постоянной дислокации развертывался такой же мотострелковый полк по второму штату.

– Я был полный идиот, сейчас никто не поверит, что в двадцать два года можно быть таким идиотом, – говорил Шубин, умиляясь собой, своей прекрасной юной глупостью. – У меня до последней минуты была надежда, что война все-таки начнется. Думал, хоть в Китае побываю. Очень хотелось в Китай, а по-другому как съездишь? После Даманского отношения были хуже некуда. У Бори тогда бабушка умерла, из-за этих учений его не отпустили на похороны, – спохватился он, что слишком далеко отошел от темы дня.