Подводя итог, можно сказать, что сожжение евреев в Блуа в 1171 году явилось официальным, тщательно выстроенным событием; казнь могла сопровождаться торжественной процессией к кострам, расположенным, согласно церемонии проведения аутодафе, принятой в позднесредневековой инквизиции, в нескольких местах[785]. Такая процессия также соответствовала бы традиции празднования Вознесения (Святой четверг), когда прихожане крестным ходом торжествовали окончательную победу Христа над дьяволом, восшествие на небеса через сорок дней после Пасхи. Нет никаких указаний на то, что в Блуа имели место буйство толпы или народный мятеж, как это часто происходило во время подготовки к крестовым походам. Аутодафе сопровождалось там всеми надлежащими церемониями и процедурами. Должно быть, присутствовало множество свидетелей, как это случалось, к примеру, при подписании дарственной грамоты: публичное собрание под начальством графа Блуаского, в присутствии его баронов, горожан и религиозных советников[786]. В сохранившихся документах говорится, что аутодафе совершилось до рассвета, вероятнее всего, после заутрени. Возможно, число свидетелей было ограничено избранной группой церковных и государственных чинов[787].

Аутодафе отражало и воплощало в себе суд Божий. Обе религиозные группы толковали его по-своему. Христиане отмечали злодейства предполагаемых преступников. Евреи назвали умерших мучениками за веру и ответили на проповеди христиан, уточнив собственные толкования происшедшего[788]. Они подчеркивали взрослый возраст жертв, а не их невинную юность. Особое внимание уделялось только двум из трех мучеников, чтобы отойти от ассоциации с отроками в пещи огненной из Книги пророка Даниила и провести иные библейские параллели. Евреи также настаивали на том, что святых и ученых, изучающих Тору, не пожрал огонь, и разработали мотив «неподвластного огню мученика». С их точки зрения, аутодафе не только идеализировали определенную форму мученичества, но и противостояли христианской точке зрения, изложенной у хрониста Ариульфа из Сен-Рикье (ум. 1143): «[Мощам святых] никоим образом не вредил огонь, и их нельзя было сжечь». Христиане, в отличие от евреев, полагали, что видят, как тех терзает огонь чистилища[789].

И евреи, и христиане широко распространяли вести об аутодафе в Блуа, но по разным причинам. Христиане устроили намеренно публичные суд и казнь, чтобы провозгласить ортодоксальность и независимость Тибо V. Евреи в письмах сообщали своим единоверцам о случившемся, предупреждая их о грозящей опасности. И евреи, и христиане были заинтересованы в том, чтобы весть об аутодафе разошлась как можно шире. Выдвинутые в Блуа обвинения в кровавом навете привлекли гораздо больше внимания, чем убийства Уильяма Норвичского или Гарольда Глостерского, вызвавшие весьма скромный отклик. Аутодафе стали одним из немногих деяний Тибо V Блуаского, которые сочли нужным упомянуть французские христиане; они явно произвели огромное впечатление в Париже, а также в долине Луары. Для евреев же поэтические тексты, сложенные после аутодафе, послужили образцом позднейших произведений, посвященных мученикам[790].

Христианская аудитория была важна для средневековых евреев, прославлявших сожженных в Блуа как мучеников за веру, а не жертв светского суда. Более раннее еврейское законодательство отражало безразличие к иноверцам, но в этот период мученичество «было намеренно и четко направлено на христианский мир»[791]. Все ставится на службу истолкованию – место, запах, вид и даже звук. Восхваляющая Господа молитва «Alenu l’Shabeah», которую пели мученики, когда вокруг них вздымались языки пламени, стала ежедневной памятной молитвой в еврейском богослужении[792]. В ней Господа прямо благодарят за то, что Он сотворил евреев отличными от всех других народов мира, которые не знают истинного Бога. По сообщениям евреев, христиане, пришедшие на аутодафе, говорили про великолепную музыку. «Когда пламя разгорелось, евреи запели в один голос; их голоса вознеслись в прекрасном песнопении. Христиане приходили и рассказывали нам об этом, спрашивая: „Что это у вас за прекрасная песня? Мы никогда не слышали столь сладких звуков“»[793].

На другом уровне этот вопрос о музыке, сохранившийся в еврейских свидетельствах о событиях в Блуа, отражает знание евреями христианских апокрифов, не входящих в иудейскую Библию. Между стихами 23 и 24 главы 3 Книги пророка Даниила в христианских версиях ветхозаветного канона включены молитва Азарии и песнь трех отроков, «benedictus es domine and benedicite laudamus», превратившиеся в канты[794]. Таким образом, в своеобразном средневековом песенном «турнире» еврейская «Alenu» имплицитно противопоставляется христианскому «benedictus». Возможно, еврейскую «Alenu» включили в христианскую драму вскоре после этого чудовищного события именно затем, чтобы возразить против утверждений евреев об исключительных свойствах и песни, и тех, кто ее пел, и заявить обратное. Спустя десять, самое большее двадцать лет христиане, которые, возможно, видели аутодафе в Блуа или слышали про него, уловили отзвуки торжественной иудейской «Alenu» в звуках латинского плача (planctus). Следуя своего рода «лирической логике», где «мелодия и персонаж составляют единое целое», еврею в посвященной св. Николаю «Iconia» дали исполнять «иудейскую» музыку[795]. Этот весьма примечательный (и необычный) сплав слов и музыки – «одно из самых незабываемых соло во всем корпусе церковной драмы»[796].