Первоначально костры в Блуа воспринимались евреями как акт политического произвола, против которого нужно было сражаться силами разума. Но затем, пока в воздухе еще висел дым, тела детей были погребены под развалинами дома, а дымящиеся останки раввинов лежали на земле подле уничтоженных книг, на произошедшее начали смотреть иначе. Событие это обратилось в проблему прегрешений евреев, а не политического произвола. Поэтому реакцией на трагедию стало покаяние. Еврейские общины во Франции немедленно наложили на себя посты, а также ввели постоянный ежегодный пост в память о жертвах (столь же важный, как и пост Гедалии); было решено ограничить роскошь одежды и размах празднований; евреев Лотарингии призывали поступать так же[797]. Пятьсот лет спустя все польские евреи постановили поститься в двадцатый день сивана в память жертв Блуа, чтобы почтить своих современников, ставших жертвами резни, устроенной людьми Хмельницкого в 1648 году. По этой причине молитву (selichot), написанную после аутодафе в Блуа 1171 года, читали вплоть до Второй мировой войны[798].

И христиане, и евреи запомнили именно наказание, а не предполагаемое преступление, ритуальное убийство. До нас почти не дошло деталей обвинения, потому что Тибо Блуаскому прежде всего важна была именно кара. В его глазах евреи уже были виновны в грехе богоубийства, в ереси – просто в силу своего существования. Граф должен был проследить, чтобы ересь не прокралась в его владения, и пребывать, подобно своим предкам, гарантом ортодоксии. Аутодафе одновременно удовлетворяло потребность Тибо в деньгах и публично демонстрировало его благочестивые цели.

Обвинение в ритуальном убийстве в Блуа и сожжение предполагаемых убийц на костре стало ключевым событием в истории христианско-еврейских отношений, и в нем также проявилось изменение отношений между королем Франции и его вассалами. Историки потратили столько усилий на поиск интертекстуальных влияний в доступных источниках, что перестали замечать, какое воздействие это аутодафе произвело на зрителей. Еще прежде, чем были сложены какие бы то ни было тексты о ритуальных убийствах, вид, звук и запах костра в Блуа отпечатались в умах французских христиан и подтвердили для них истинность выдвинутых против евреев обвинений. Хотя события в Блуа – предполагаемое убийство местного ребенка – внешне находились в юридической и светской плоскости, особую значимость им придало церковное поминовение. В Блуа, как и в Норвиче и в Глостере, религиозный и светский элементы были неразрывно связаны.

Пока новости о сожжении евреев в Блуа в 1171 году распространялись по северной Франции, норвичские монахи вносили последние штрихи в массированную рекламную кампанию своего предполагаемого маленького святого. Судя по всему, наибольшее влияние их деятельность оказала на соседний церковный центр Бери-Сент-Эдмундс в Суффолке, где в 1181 году тоже было выдвинуто обвинение в ритуальном убийстве. Еще около десяти лет спустя более пятидесяти евреев погибли во время бунтов и резни в Бери после коронации Ричарда I. Итак, представления о том, что евреи совершают ритуальные убийства, постепенно распространялись в англо-норманнском обществе: в 1150 году в Норвиче впервые заговорили о подобном детоубийстве; в 1170‐х годах было написано и стало распространяться «Житие» Уильяма; в 1181 году кровавый навет возник в Бери; в 1190 году там же произошла резня евреев. И в Бери, и в Норвиче кровавый навет объединил монахов общей целью и укрепил их институциональную идентичность.

Свидетельства того времени об обвинении в ритуальном убийстве, выдвинутом в Бери-Сент-Эдмундсе в 1181 году, содержатся в одном-единственном предложении в хронике Жослена из Брейклонда, местного монаха, который также написал «Житие и страсти» предполагаемой жертвы, Роберта Берийского; текст Жослена так и не был найден. Сохранилось лишь единственное позднесредневековое изображение ребенка-мученика. Поэтому о юном Роберте Берийском впоследствии практически не писали. И если мы хотим понять, что же именно и почему произошло и в чем важность случившегося, нам придется исследовать контекст предполагаемых событий, изучить непосредственно связанные с ними исторические, общественные и экономические обстоятельства и внимательно присмотреться к их участникам. Как мы увидим, обстоятельства в Бери значительно отличались от ситуации в Норвиче, Глостере и Блуа. Хотя о Роберте почти ничего не известно, в некоторых отношениях его история была для выдвинувших обвинение в Бери важнее, чем остальные изученные нами нарративы о предполагаемых жертвах.

Ил. 11. Сцены из жития св. Роберта из Бери, иллюстрация 1490 года, единственное известное изображение святого. Музей Пола Гетти. Лос-Анджелес. MS 101, f. 44r.

Первый (и наиболее широко известный) контекст – это финансовые трудности, которые испытывало аббатство в Бери в конце XII века; трудности эти весьма заметны на фоне длительного соперничества с находившимся в том же диоцезе Норвичем. Второй контекст – потенциально важная роль, которую в Бери в то время играли евреи, особенно в связи с доходным монетным двором в аббатстве. Третий и столь же существенный фактор – это значение кровавого навета для юридических и феодальных связей аббатства Бери.

Монахи знаменитого аббатства Бери-Сент-Эдмундс, находившегося всего в сорока милях от Норвича, возможно, слышали историю Уильяма от других людей; не исключено, что они читали только что законченное «Житие» юного подмастерья, написанное Томасом Монмутским; быть может, кто-то из них присутствовал на богослужениях в честь Уильяма. Несомненно, норвичские монахи пытались распространить культ своего святого покровителя (а вместе с ним и историю о ритуальном убийстве) путем сложных церемониалов, куда входили все уже упомянутые элементы: они несколько раз переносили останки Уильяма в разные части собора; основали в его честь большую часовню в пригороде Норвича; записывали свершение чудес; появлялись вторичные святыни, к которым прикасался святой; возможно, монахи путешествовали с этими реликвиями по городам и весям; предлагались толкования видений, в которых являлся святой юноша; прихожан поощряли ставить ему свечи; его алтарь украсили ковром. Епископ Уильям собрал деньги, чтобы отремонтировать церковь после пожара 1170 года, но четверть века спустя после его рукоположения в епископы – и двадцать лет спустя после его пылкой защиты Симона де Новера на суде в Лондоне, – его время уже подходило к концу. Поэтому с поощрения и одобрения самого Тарба норвичские монахи решили почтить своего епископа и прорекламировать нового покровителя аббатства, составив официальное «Житие» на основе заметок о чудесах Уильяма, которые так старательно собирал брат Томас. Это стало кульминацией двадцатилетних усилий повысить статус мертвого юноши и распространить его историю. Монахи были горды и довольны тем, что епископ, который первым приветствовал «их великое сокровище», сможет увидеть и одобрить работу братии, а также внести в нее свой вклад.