На следующее утро температура снова опустилась ниже нуля, но новый атмосферный фронт, прошедший над столицей, принес кристальное небо, заменившее свинцовые тучи вчерашнего дня. Уркхарт смотрел из окна своего кабинета в Палате общин на Темзу, залитую ярким зимним солнцем, и думал о том, что впереди у него столь же блистающее будущее. После того как Уолтон заявил о своей поддержке, Фрэнсис чувствовал себя неуязвимым. Он уже почти финишировал.

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился растерзанный Роджер О’Нил. Не успел Уркхарт спросить, что он себе позволяет, как слова будто сами собой полились с его губ. Они были подобны пулям, направленным в Главного Кнута, чтобы подавить его и заставить сдаться.

– Они знают, Фрэнсис. Они обнаружили, что файл исчез. Одна из секретарш заметила, что замки сломаны, и председатель собрал всех нас. Я уверен, что он подозревает меня. Что нам делать? Что делать?!

Уркхарт встряхнул О’Нила, пытаясь остановить поток слов, и удивился, что ему пришлось применить серьезную силу, чтобы хоть как-то привести его в чувство.

– Роджер, ради бога, заткнись! – Он грубо толкнул своего сообщника в кресло, и тот от удивления замолчал, чтобы сделать вдох.

– А теперь помедленнее, Роджер. Не спеши. Что ты хочешь сказать? – спросил политик.

– Папки, Фрэнсис. Конфиденциальные папки на Сэмюэля, которые вы просили меня отправить в воскресные газеты. – О’Нил задыхался от нервного и физического истощения. – Дело в том, что я без особых проблем, с помощью универсального ключа, сумел проникнуть в подвал – туда, где находится архив, – но папки лежали в запертых шкафах. Мне пришлось вскрыть замки, Фрэнсис. Сожалею, но у меня не было выбора. Не очень заметно, но следы остались. Там скопилось столько пыли и паутины, словно никто их не открывал со времен Бурской войны, а вчера какая-то сука-секретарша решила туда зайти и заметила, что замок поврежден. Тогда они начали поиски и обнаружили, что папка Сэмюэля исчезла.

– Ты послал им оригинальную папку? Ты не стал копировать самые интересные места, как я тебе сказал? – нахмурился министр.

– Фрэнсис, папка была очень толстой, у меня ушли бы часы, чтобы ее скопировать. И я не знал, что именно их заинтересует, – вот почему я отправил все. Могли пройти годы, прежде чем кто-нибудь заметил бы пропажу папки, они бы подумали, что ее просто куда-то засунули…

– Ты абсолютный, полный кретин…

– Фрэнсис, не кричите на меня! – завопил О’Нил. – Это я рискую своей шкурой, а не вы! Председатель лично допрашивал всех, кто имеет универсальный ключ, а нас всего девять человек. Он намерен поговорить со мной сегодня днем. Я уверен, что он подозревает именно меня. Но я не собираюсь брать всю вину на себя. С какой стати? Я лишь делал то, что вы мне говорили… Фрэнсис, я не могу продолжать лгать. Я больше не в силах терпеть. Это невыносимо. Я разваливаюсь!

Уркхарт замер. Он видел, что отчаявшийся О’Нил говорит правду. В дрожавшем перед ним мужчине не осталось ни воли, ни способности сопротивляться: он распадался на части, как старая хрупкая газета. Когда он снова заговорил, в глазах у него вспыхнул безумный огонь, и слова полились потоком – и Главный Кнут понял, что даже неделю, эту неделю, Роджер не сможет себя контролировать. Этот человек находился на грани катастрофы, и малейший порыв ветра мог подтолкнуть его к гибели. И тогда он потащит Фрэнсиса за собой…

– Роджер, ты преувеличиваешь опасность, – попытался успокоить его политик. – Тебе нечего бояться – никто ничего не может доказать. К тому же не забывай, что я на твоей стороне. Ты не один. Послушай меня, тебе лучше не возвращаться в офис: скажи, что ты заболел, и отправляйся домой. Председатель подождет до понедельника. А завтра приезжай в мой гостевой домик в Гэмпшире. Приезжай к ланчу, потом переночуешь у меня, и мы сможем все спокойно обсудить. Вдвоем. Без ненужных свидетелей. Как тебе такая идея?

О’Нил схватил Уркхарта за руку, точно калека, цепляющийся за костыль.

– Но никому не рассказывай о моем приглашении, – добавил тот. – Мы оба окажемся в затруднительном положении, если прессе станет известно, что старшее должностное лицо партии находилось в моем гостевом домике перед последним туром голосования – это будет выглядеть неправильно для нас обоих. Так что о нашей встрече должны знать только мы с тобой. Даже своей секретарше ничего не говори.

Роджер попытался что-то сказать, но трижды громко чихнул, и Главный Кнут поморщился от отвращения. Однако О’Нил, казалось, ничего не заметил: он вытер платком лицо и улыбнулся, преданно, точно верный спаниель, глядя на Уркхарта.

– Я приеду, Фрэнсис. Вы можете мне доверять.

Уркхарт выскользнул из постели перед рассветом. Он не спал всю ночь, но усталости не чувствовал. Политик знал, что впереди у него особенный день. Было очень рано – первые лучи солнца еще не пролились на болота Нью-Фореста, – когда Уркхарт надел свою любимую охотничью куртку, натянул сапоги и зашагал по конной тропе через Эмери-Даун в сторону Линдхерста. Утренний воздух был холодным и свежим, изгороди окутывал туман, смущавший птиц и поглощавший все звуки, и Фрэнсис как будто оказался в коконе – совершенно один на всей планете, человек, которому предстояло принять решение, повлияющее на его судьбу.

Он прошел почти три мили, прежде чем оказался у длинного пологого подъема по южному склону холма. Туман медленно рассеивался по мере того, как солнечные лучи разрезали сырой воздух. Уркхарт выбрался из клубящейся дымки и неожиданно увидел во влажных зарослях дрока на залитом солнцем склоне холма оленя. Фрэнсис сразу спрятался за кустом и стал ждать, точно охотник свою добычу. Впрочем, он не был настоящим охотником, потому что никогда не охотился на человека. Он был слишком молод, когда к власти пришел Гитлер, слишком занят в университете во время войны в Корее и слишком стар для участия в войне за Суэцкий канал[35] и поэтому не знал, каково это – поменять чужую жизнь на свою, приговорить человека к смерти, прежде чем он успеет приговорить тебя.

Уркхарт вдруг подумал, что не знает, как погиб его брат, и представил его в неглубоком окопе под живой изгородью в Дюнкерке, где тот дожидался, когда на вершине холма появится первый вражеский танк. Когда брат лежал там, приготовившись убивать, отнять как можно больше чужих жизней, чувствовал ли он возбуждение, точно дикое животное, от того, что ему представилась возможность пролить кровь? Или он не мог пошевелиться от охватившего его ужаса – человек, превратившийся в кролика, несмотря на всю подготовку и чувство долга? А может быть, на него снизошла спокойная уверенность в том, что он должен выжить, и она победила страх и моральные принципы, которые в него вдалбливали в воскресной школе и в соответствии с которыми он до сих пор жил?