Элдриджу на Новый год нужно было что-то свежее, что-то жизнеутверждающее. В Берлине такого не найдешь. Он отодвинул стул от стола Янга, просмотрел пачки снимков, которые Питерсон оставил в верхнем ящике. Дополнительные. Лучшие снимки Янг уже напечатал. Элдридж видел их на полосах газет.

От разочарования он рывком задвинул ящик. Тот не закрывался. Элдридж опять толкнул ящик, но он почему-то застрял. Тогда журналист вытащил ящик полностью, ощупал его по периметру. Ничего. Вновь попробовал закрыть – и вновь неудача.

Элдридж наклонился и осмотрел внутреннюю часть стола. Под крышкой, ближе к задней стенке, что-то висело, словно наживка на крючке. Элдридж протянул руку и вытащил из тайника небольшой цилиндр, обмотанный липкой лентой. Открыв крышечку контейнера, высыпал содержимое на ладонь.

– Так, так, ас журналистики, а здесь у нас что?

46

«Немецкий народ не хочет этой войны. Я до последней минуты пытался сохранить мир с Англией. Но евреи и реакционные милитаристы дождались своего часа, чтобы воплотить в жизнь свои планы и разрушить Германию».

Рейчел выключила поздравительную речь фюрера, с которой он выступал перед Новым годом. Девушка жалела о том, что эти «евреи и реакционные милитаристы» – кем бы они ни были – на самом деле разрушили Германию, по крайней мере, ту Германию, которая появилась с тех пор, как Гитлер пришел к власти.

Новогодняя процессия со звездой – шествие бродячих музыкантов и деревенских хоров с фонарями в знак радушной встречи Нового года – была отменена из-за светомаскировки. Но несмотря на это Лия настояла: чтобы поднять настроение, они поздно вечером зажгут фонари и споют, прежде чем Фридрих заснет. И опять они принесли стулья в спальню Фридриха и Лии.

К Новому году Фридрих уже научился по часу сидеть в кровати (по крайней мере дважды в день), есть густой, наваристый бабушкин суп – спасибо курату Бауэру, который приносил им мясо и рыбу. Но физически Фридрих был еще очень слабым и изможденным, и слезы струились по его щекам по любому пустяку. Он не мог петь, с трудом разговаривал, но Рейчел еще никогда не видела, чтобы человек умел столько сказать одними глазами. Как никогда не видела и того, чтобы женщина так легко, как ее сестра, понимала этот язык. Лия от души пела благодарственные молебны Господу и светилась надеждой. Фридрих впитывал все в себя. Когда зрелище чужого счастья становилось совсем невыносимым, Рейчел потихоньку выходила из комнаты.

Но мучавшие Фридриха кошмары и крики, от которых холодела кровь, сотрясали маленький домик, расшатывали нервы его обитательницам. Через стены Рейчел слышала, как Лия успокаивает своего мужа по вечерам. Слов Рейчел не понимала, однако улавливала настойчивость в продолжительных, прерывающихся рыданиями объяснениях Фридриха.

Целую неделю между праздниками Лия не собиралась отходить от кровати Фридриха ни на минуту, поэтому между Рождеством и Новым годом и на следующей неделе уроки театрального мастерства и хорового пения отменили. Рейчел сходила с ума. Она готова была взорваться от того, что ей приходится сидеть взаперти в этом переполненном эмоциями доме. Только благодаря медальону Джейсона она не потеряла рассудок.

Но после памятной рождественской ночи Ривка стала отдаляться от нее, выглядела более подавленной, и Рейчел могла только догадываться: то ли девочка скучает по медальону, то ли ей не хватает фантазий, которые этот медальон рождал.

«Не стоило ей так долго держать украшение при себе. Не стоило фантазировать о взрослом мужчине, лет на десять старше ее».

– Тебе не жалко ее, Рейчел? – как-то утром спросила бабушка, когда Ривка в слезах выскочила из-за стола после нотаций Рейчел. – У ребенка не осталось семьи, она понятия не имеет, что произошло с ее родными.

– Я в этом не виновата! Мой отец тоже умер.

– Ты отлично понимаешь, что у тебя все по-другому. – Хильда нагнулась к Рейчел через стол. – У тебя есть я, Лия, Фридрих.

Бабушка была права, но девушка уже устала от того, что Хильда принимает чью угодно сторону, только не сторону Рейчел.

– Мы ей не нравимся. Она еврейка, – прошептала Рейчел. – Чего же ты ждешь? Даже Фридрих на нее не смотрит.

Бабушка встала, сбив при этом чашку, да так резко, что Рейчел показалось: сейчас Хильда ее ударит.

– Фридрих помнит ужасы, которые он совершил с польскими евреями. Ему стыдно.

Рейчел почувствовала, как краска заливает ее лицо.

– Я понимаю. Но Германия воюет. В этом и заключается ужас войны, – гнула она свою линию. – Ее нельзя остановить. Фридрих не мог ее остановить. Я тоже не могу остановить войну – она повсюду! Поэтому, пожалуйста, не нужно меня винить.

Бабушка расправила плечи – ее губы дрожали от злости – и вышла из комнаты.

Рейчел закатила глаза. Хильда не стала с ней скандалить. А Рейчел так необходим был хороший скандал.

Она понимала, что должна лучше относиться к Ривке, что ведет себя, как капризный ребенок, с ней, а иногда и со всеми в доме. Но Рейчел была права в одном: никто из них не был способен остановить безумие Гитлера.

И все же девушка знала, что ее желание избавить Ривку от фантазий относительно Джейсона подпитывается воспоминаниями об отцовских тирадах о поляках, евреях, славянах, неграх и азиатах. Профессор часто повторял, что уже само их существование – проклятие для мира. Что следует ограничить их размножение, пока они не ослабили общество, не утащили его вниз, до своего уровня. Такое разделение (и стерилизация – в самом крайнем случае) – всего лишь проявление милосердия. И принесет пользу всему человечеству.

Рейчел прикусила губу. Она понимала, что сама эта идея – безумие, такое же безумие, как и все, что задумал Гитлер. Она ни за что не призналась бы бабушке в том, что когда-то разделяла подобные взгляды. Даже теперь, осознавая, что евгеника – это пшик, ерунда, слишком легко было считать себя лучше остальных. Слишком много безумия, слишком много лжи – не разберешь, что правда, а что ложь. И в голове у Рейчел все переплелось, как волосы в косах.

47

Курат Бауэр преклонил колени у кровати в утренней молитве. Он молился о том, чтобы Господь лишил зрения гестапо и – да простит его Всевышний – отца Оберлангера. Чтобы они не замечали его поездок в Мюнхен за евреями и за теми, кто выступал против режима, не замечали его походов на черный рынок за едой, чтобы всех прокормить.

Он молился, чтобы Бог защитил бургомистра Шульца и ту пару, которую тот недавно незаконно сочетал браком: еврея Зибулона Гольдмана и арийку Гретель Швейб.

Он молился за приходского администратора Рааба и двух младших монахов, которые в доме Рааба недавно начали проводить еженедельные религиозные занятия-диспуты для мальчиков под видом программы гитлерюгенда, якобы для изучения и развития навыков обеспечения связи.

Он молил Господа помочь Фридриху Гартману принять прощение, которое было ему даровано. Зверства, которых он насмотрелся во время Польской кампании, могли сломать любого человека. А сердце доброго резчика по дереву не было создано для подобного зла.