и то не сказали ни слова. Это было, когда проезжали поворот дороги, ведущий к заброшенной навеки усадьбе Рокуро-Куби.

Бэнкей и Кэнске переглянулись — и продолжали судачить о воинских доблестях, причем старшего кэрая очень интересовало, как обучают отряды монахов-воинов, и делается ли это так, как в прославленных китайских монастырях.

Потом дорога повела их в горы, все выше и выше, но они знали, что не успеют затемно добраться до монастыря, и расположились на ночлег у хижины лесорубов.

Было уже довольно тепло, снег сошел, и кэраи охотно предоставили хижину в распоряжение Норико, а сами легли у костра. Кэнске строго предупредил молодых кэраев, что если кто-то полезет с утонченными нежностями к девушке, то он, старший кэрай, приласкает такого жениха на свой лад.

— Славная девушка, — сказал он Бэнкею. — Я еще повеселюсь на ее свадьбе. Другая бы там, во дворце, обузой нам была — а Норико спасла молодого господина Фудзивара. Послушай, благочестивый наставник… Утром-то все равно расстанемся и больше не свидимся… Что это такое притащил в корзине твой приятель?

— Бронзовое зеркало, — объяснил Бэнкей. — Когда-то давным-давно, когда и Китая еще не было, а была какая-то другая страна, государь Хуан-Ди велел отлить пятнадцать таких зеркал. На них выбиты такие знаки, каких ни в одной книге не увидишь. Шлифовали их, разумеется, монахи. А что с ними сделали, чтобы они стали нечисть сжигать, этого я не знаю, врать не стану…

— Раздобыть бы такое зеркало… — вздохнул Кэнске.

— И на что оно тебе? Сам, что ли, пойдешь на нечисть охотиться? проворчал Бэнкей, и Кэнске понял, что лучше поговорить о чем-нибудь попроще.

Понемногу все угомонились и задремали. Один Бэнкей сидел у прогоревшего костра, перебирая возвращенные старшим кэраем хрустальные четки, — и было ему тоскливо, куда тоскливее, чем в те часы, когда он, хоронясь среди государевых дворцов, выслеживал Рокуро-Куби.

Тогда он шел пусть коротким, но — Путем. Сейчас он сидел в ожидании неизвестно чего. Разумеется, он сделает то, что собрался сделать, — вернется в монастырь и спросит отца-настоятеля, правильно ты выполнен приказ, а если да — то каким образом следует продолжать столь необычный для монаха путь.

Он не впервые ощущал эту тоску после боя. Но теперь к ней примешалось еще что-то — давнее, щемящее, больное. Если бы Бэнкей писал стихи, то наверняка в них к печали путника прилепился бы аромат разлуки. Но Бэнкей, простая душа, тосковал без всяких тонкостей.

Вдруг он ощутил взгляд из темноты и, шаря рукой посох, резко поднял голову.

К нему шла трехцветная кошка.

И надо же — монах отлично знал, что из ночного леса вышел на свет костра оборотень, пусть и прелестный в своей пушистой шубке, изящный большеглазый оборотень. А тем не менее обрадовался, протянул руки — и через мгновение прижал к груди милого зверька.

— Где ж ты пропадала, кошка? — ласково спросил он, почесывая белую шейку.

Кошта ткнулась ему в щеку возле самого рта мягкой бархатной мордочкой и громко замурлыкала. Потом, извернувшись, соскочила наземь и повела его за собой к дверям хижины.

Уже догадываясь, что сейчас произойдет, Бэнкей не нашел в себе силы отказаться, отвернуться, остаться у костра. Кошка проскользнула в дверь, приоткрывшуюся, казалось, по приказу ее требовательного взгляда, и Бэнкей вошел следом.

Кошки не было — но лежавшая в углу на куче зимних одежд женщина медленно садилась, в упор глядя на монаха. И это уже была не Норико. Прозрачные узорные одеяния возникали прямо на глазах у монаха, лицо еще менялось, но уже обрело ту поразительную белизну и красоту, которые он уже видел и запомнил.

Бэнкей уставился в пол — но не вышел.

Повеяло от призрачных шелков и струящихся до самого пола волос тонким ароматом.

— Наверно, ты уже понял, кто я, — поднявшись, сказала женщина. И, не дождавшись утвердительного кивка, добавила: — Я — Оно-но Комати.

Бэнкей и тут ничего не ответил.

— Я поэтесса Оно-но Комати, — поняв, в чем дело, усмехнулась красавица. — Я умерла сто лет назад, или даже больше, наверно…

— Напрасно ты это сказала, — буркнул монах. — Теперь я знаю, что ты — призрак, и должен прочесть над тобой заклинания. А твое имя я действительно однажды слышал, о тебе рассказывали целую историю…

— Ты и раньше знал, что я — призрак, нечисть, гостья из могилы, возразила она. — И все же я не дождалась от тебя ни одного заклинания.

— Не люблю я их читать, — признался монах. — Ямабуси — те, когда читают, чувствуют, как на каждое слово что-то отзывается. А я не чувствую. Я вижу, что получилось, и сам удивляюсь — откуда это взялось? Мне бы чего попроще делать.

— С Рокуро-Куби воевать? — усмехнулась красавица.

— Насчет Рокуро-Куби ты бы уж молчала! Зачем ты их на девочку навела? — строго спросил Бэнкей. — Тебе-то что — а ее бы загрызли… И меня с ними стравила, между прочим.

— Выслушай меня, — сказала красавица. — Да, в этом я была перед тобой неправа. Я заставила тебя сражаться с Рокуро-Куби, потому что не видела другого способа спасти Юкинари! А девочке ничего не угрожало. Я бы при опасности вышла из ее тела — и Рокуро-Куби отступились бы от нее. Они же мое лицо запомнили!

— Отступятся эти звери, как же!

— Прости меня, если можешь, — жалобно попросила она. — Конечно же, я действовала, не подумав! Но я сейчас все тебе объясню!

— Простил… — проворчал Бэнкей.

— Знаешь ли ты, кто я? Почему я вернулась в мир людей? Чего искала? О чем тосковала?

— Ты призрак Оно-но Комати, сама сказала, — стараясь не глядеть в сверкающее нездешней белизной лицо, отвечал монах. — Над тобой заклинания читать надо… И шла бы ты оттуда, откуда появилась…

— Я уйду… — печально пообещала Комати. — Только выслушай! И если ты, услышав мою историю, прогонишь меня прочь, — я уйду. Без единого слова…

— Говори, — позволил Бэнкей и отвернулся.

— Я была прославленной красавицей, — начала она, — и мне даже в голову не приходило, что я могу утратить красоту. Я писала стихи, и даже предположить не могла, что настанет день — и я не смогу сложить танка… Но все это случилось.

— К тебе пришла старость, — понимающе сказал монах. — Она ко всем приходит.

— Но не все так оплакивают свою красоту и свой талант! воскликнула Комати. — Если бы знал, каково это — владеть красотой, покоряющей страны, и талантом, равным которому нет в столице! И в отчаянии чувствовать, как они понемногу покидают тебя… А как меня любили, как меня желали! Ливень сердечных посланий и любовных просьб обрушивался на мою