И у русских есть сейчас

То, что было лишь у нас!

Как же русские посмели?

Трумэн с Эттли проглядели!

Неужели,

В самом деле,

Проглядели?

Ха-ха-ха!..

Ачесоны, Моррисоны

Доведут вас до греха!

Следуя развертыванию сталинского нарратива, Михалков через голову советских людей обращался как будто к «миролюбивой общественности», но поскольку адресатом являлся только советский читатель, утверждаемое миролюбие заглушалось бряцанием оружия:

Подтвердил товарищ Сталин,

Что мы бомбу испытали,

И что впредь еще не раз

Будут опыты у нас.

Бомбы будут! Бомбы есть!

Это надо вам учесть!

Но не входит в наши планы

Покорять другие страны,

Ни британцев,

Ни германцев,

Ни голландцев,

Да-да-да!

Вы не бойтесь,

Успокойтесь,

Не волнуйтесь, господа!

Финальный призыв к запрету атомного оружия абсолютно не стыкуется с радостью по поводу того, что «Бомбы будут! Бомбы есть!», и угрозами («Это надо вам учесть!»). Но задача этой сатиры — договаривать то, что по политическим причинам и по своему статусу Сталин (ТАСС) озвучивать не желал и/или не мог. Если Сталин завершал свое послание миролюбивыми пассажами, Михалков, напротив, — агрессивной антиамериканской риторикой, которая должна была сместить внимание с нестыковки столь заостренно поданных и столь противоположных сообщений:

Мы хотим, чтоб запретили

Жить на свете смертной силе,

Чтобы с атомным ядром

Приходило счастье в дом.

Вы ж хотите запретить

Всем его производить,

Чтоб служил на свете атом

Только вашим хищным Штатам,

Вашим Штатам,

Синдикатам

Да магнатам.

Эге-гей!..

Ваши планы

Все обманы,

Их не скроешь от людей!

Таким образом, эта сатира выполняла функцию снятия покровов с официального дискурса, обнажения реального смысла «политически правильных» сообщений. Изменяя языковой и жанровый модусы — переводя сталинский текст в раешник, в солдатскую песню, — Михалков резко приближал его к читателю, интимизируя и эксплицируя его реальное восприятие, одновременно конструируя его смысл. Текст Михалкова — это сталинский текст, адаптированный для массового читателя, которому именно таким должно было видеться (и чаще всего виделось) разворачивавшееся противостояние. Вождь/писатель одновременно следовали читательскому запросу и формировали его, чем обеспечивали дискурсивное узнавание и доступность, единство сопереживания и мировоззренческое взаимопонимание, которые, в конечном счете, и цементировали «морально-политическое единство советского народа» с его вождем. Роль сатиры в этом процессе трудно переоценить — этот дискурс мог быть только «народным».

С другой стороны, смех приобретает маркирующий характер: смеется сталинский субъект, а врагу остается хмуриться. Соответственно, оппозиция улыбка/«кислая мина» становится смыслоразличительной. В фельетоне «Без кислой мины» В. Медведев рассуждает о том, как приятно ему видеть радостные улыбки друзей во всем мире и кислые мины поджигателей войны. СССР — страна улыбок — их здесь вызывает все — новые высотные дома, стройки коммунизма, новая машина ЗИМ… «Кислых мин с каждым днем становится у нас все меньше и меньше, да иначе и быть не может. Сама жизнь переделывает кислую мину в улыбку». Эта улыбка заразительна:

Озаряются радостью лица китайцев, корейцев, венгров, румын, чехословаков, подъезжающих к нашей столице:

— Москва, — шепчут они и улыбаются от всей души.

— Друзья, — говорят им москвичи в ответ и тоже улыбаются.

Так уж повелось, что там, где появляется русский человек, там появляется и улыбка, хорошая, открытая улыбка.

Это дискурс советского «доброго юмора» — умильного самодовольства. Сатирический дискурс совсем иной. Автору хотелось бы побывать в Америке в день, когда СССР произвел испытание атомной бомбы, «чтобы взглянуть на кислые мины джентльменов с одной хорошо известной нам нью-йоркской улицы». Ему очень хотелось бы «взглянуть на их физиономии, <…> увидеть их кислые мины».

Моделируемый в этих сатирических текстах «народный» взгляд на мир полон самодовольства и кичливости. Их функция (как и любых пропагандистских военных текстов) — мобилизационная. Поэтому бравада становится едва ли не основной продвигаемой моделью поведения. Непременный атрибут военной сатиры, бравада — одна из основных составляющих героического поведения. И здесь она входит в соприкосновение со сферой комического, поскольку смех в лицо смерти, смех отчаяния, так называемый висельный смех, считается военной добродетелью, проявлением бесстрашия и атрибутом героики. Переводящееся как бесстрашный, смелый, храбрый с большинства европейских языков (braver (франц.), bravo (итал.), bravieren (нем.)), слово «бравада» восходит к средневековой латыни, где bravus означало «головорез», то есть отчаянный, тот, кому нечего терять. Характерно, что едва ли не главной визуальной инкарнацией русского национального воображаемого стало полотно Ильи Репина «Запорожцы», поэтизирующее именно такой отчаянный смех головорезов. Запорожцы, пишущие турецкому султану письмо, наполненное оскорблениями и издевательствами над кичливым султаном, — самое воплощение бравады, а картина Репина — запечатленный пароксизм висельного смеха. Бравада советской сатиры выдержана в ином тоне: стихия в ней заменена риторикой и резонерством, удаль — зловещими намеками, задор — издевательской псевдо-дипломатической корректностью.

Примером может служить стихотворение «Холмы», изображающее непобедимую Россию и ее безуспешных завоевателей и помещенное Дыховичным и Слободским в качестве предисловия к их сборнику сатирических стихов «Кто сеет ветер…». Метафора, избранная авторами в качестве несущего образа, доступна любому читателю: «На запад от Москвы — неровная земля. / За пеленой рассветного тумана — / Поля… холмы… потом опять поля… / Холмы… опять поля… опять курганы. / Геологи считают, что бугры / Уже пятьсот веков имеют стажа, / Что очень древний сдвиг земной коры / Определил неровности пейзажа». Но авторы склонны верить не археологам, а историкам, которые «в холмах не признают застывшей лавы, / Считая, что курганы и холмы — / Следы и вехи нашей русской славы».

Далее следует аггравация — хрестоматийный набор исторических победных вех, которыми отмечена русская история: «Так повелось, — нахален и жесток / Ливонский пес (не рыцарь — а собака), / Скликал своих и вел их на Восток, / Не приводя обратно их, однако. / И сами те, кто шли к нему внаймы, / В помятых шлемах богу представлялись, / Тела их прибирались… и холмы / Все время на равнинах прибавлялись. / Потом еще войска пришли из тьмы, / Что были и на Тибре и на Ниле… / Их на большом пространстве хоронили — / До Немана холмы… холмы… холмы… / Шел „фюрер“, вдохновляемый падучей, / Шел рядом с ним его подручный „дуче“, / Колонны шли, на сотни верст пыля… / Холмы, холмы… Все выше и все круче. / Ну