— морали, общечеловеческих ценностей. <…> Тоталитарные режимы эксплуатируют эти человеческие запасы так же, как запасы недр. Поэтому слишком явные нарушения «табу» вытесняются из национального сознания и приписываются «врагу»[488].

Тексты Дыховичного и Слободского при поверхностном чтении были типичным антизападным троллингом. Но для перевернутого их чтения не требовалось никаких специальных усилий. «Американская песенка» (так обозначен жанр стихотворения «Совершенно свободно») рассказывала всем известную историю об ужасах жизни в Америке:

Кто сказал, что в Америке рабство?

Кто наврал, что невольники есть?

Нет, ребята, мы знаем, что братство

Совершенно свободное здесь.

Помогал нам наш строй благородный,

Наградил нас свободной судьбой:

Были мы совершенно свободны

С юных лет от работы любой.

Мы бродяжили, мерили мили.

Нужен отдых — и нас потому

Совершенно свободно судили

И сюда посадили, в тюрьму.

Веселее! Судьбою самою

Нам даны и обед, и приют, —

Совершенно свободно помои

Нам под видом похлебки дают.

Просыпаемся с солнышком, рано,

Из тюремных выходим ворот

И глядим, как за нами охрана

Совершенно свободно идет.

Вот и дали работу народу,

Надзиратель нас гонит вперед —

В леденящую черную воду

Совершенно свободных болот.

Здесь завод губернатору строят.

Свой доход он — святая душа —

Совершенно свободно утроит,

Нам за труд не платя ни гроша.

Посмотрите, на что мы похожи, —

Для реклам не годится наш вид, —

На костях пожелтевшая кожа

Совершенно свободно висит.

Мы болеем, мы слепнем, мы глохнем

И, свободами сыты вполне,

Совершенно свободно подохнем

В совершенно свободной стране!

Кто сказал, что в Америке рабство?

Кто наврал, что невольники есть?

Нет, ребята, мы знаем, что братство

Совершенно свободное здесь!

Кто еще, безработный, голодный,

Недоволен? Есть место ему —

Путь открыт совершенно свободный

Вместо нас, околевших, в тюрьму!

Этот типичный антиамериканский текст повествует об Америке начала 1950-х годов. Не надо говорить, что эта картина имела с американской реальностью мало общего, поскольку именно в эти годы США переживали неслыханный экономический рост и, по иронии, в том самом году, когда появилась эта «песенка», безработица достигла там исторического минимума — 2,5 %. Зато описанная тюремная жизнь, которую якобы влачит население США, обращает нас к совсем иной статистике: в том же 1951 году (двойная ирония!) население ГУЛАГа достигло рекордной цифры — более 2,5 миллионов человек. Слова о том, что население США имеет право «совершенно свободно подохнуть в совершенно свободной стране» очевидным образом коррелируют именно с советской, а никак не с американской реальностью.

Можно возразить, что реальная картина жизни как в США, так и в СССР была скрыта от советского населения, но в основных своих чертах она не была, конечно, секретом для авторов этих стихов. Вряд ли мы имеем здесь дело с фрейдистским переносом. Поскольку перенос являлся субверсивной практикой, авторы использовали его для демонстрации абсолютной политической лояльности, оставляя лазейку для неконтролируемых интерпретаций, которые могли быть эксплицированы только за пределами легального поля. Самое создание такого пространства требовало профессионального владения искусством двусмысленности (тем, что на интеллигентском жаргоне называлось «держать фигу в кармане»).

Если в случае с «Американской песенкой» читатели могли не знать о реальном положении дел в СССР и в США, то ситуация, описанная в стихотворении «Шпион из Буффало», была слишком хорошо знакома как читателям, так и авторам. Стихам предпослан эпиграф: «„По всем школам города Буффало (штат Нью-Йорк) был распространен циркуляр ФБР, призывающий детей шпионить за своими родителями“. (Из газет)». Подобные эпиграфы к карикатурам и сатирическим стихам предполагали, что речь идет о советских газетах.

Здесь рассказывалось о том, как ФБР учит детей «браться за перо»: «Раз все равно суются всюду носом, / Пусть отдают свой юный пыл доносам». Герой стихотворения девятилетний Томми, получив поручение от ФБР и «явив патриотический пример», пишет донос на всех членов своей семьи. Так, он сообщает, «не пугаясь пыток», что у его старшей сестры Мэри «красных (!) ленточек избыток». Он предлагает «Мэри линчевать, / И мне отдать ее альбом открыток». Мать виновата в том, что сдерживает «военный пыл» сыновей, и «не дает квартиру поджигать. / Кричит, что трудно жить, что плохо с мясом, / Что денег нет тянуть меня по классам, / Что вот расту я полным лоботрясом… / Военных дел не хочет понимать. / Нам днем сорвала важный опыт мать, / Так что успела выпрыгнуть в окошко / Уже почти что взорванная кошка». «Раз матери не нравится война», ее следует запереть в чулане. Отца Томми обвиняет в том, что тот «явно темный элемент, / Но громко (!) вслух (!) кричит (!), / что вы — гестапо (!). / Боюсь, что папа тоже ваш агент…»

Но больше всех достается тете Мэг — «Придира и опасный человек. / Гуляя с братом Гарри на бульваре, / Сказала тетя Мэг: „Дурак наш Гарри!“ / Но пусть не мелет тетя ерунду. / Я все вам напишу об этой твари. / Брат Гарри — не дурак! И я найду, / Кого имела тетя Мэг в виду, / Сказав при всех в саду: „Дурак наш Гарри!“ / Мой вывод: тетку надо расщепить!.. / Прошу за сводку срочно заплатить». Здесь авторы обнажают прием: раз тетка «имеет в виду» не «брата Гарри», а Гарри Трумэна, то читать ее высказывание следует не прямо, но вчитывая ей подрывной подтекст, тем самым демонстрируя читателю способ правильного чтения их собственного текста. А если учесть, что финал стихотворения, по сути, объявляет современную Америку прямой наследницей нацистской Германии («В Берлине это некогда бывало, / Но вряд ли повторилось бы в Буффало, / Когда б коричневым не стал их Белый дом…»), субверсивный смысл рисуемых здесь сцен становится настолько же очевидным, насколько и неартикулируемым: в стране, где доносы были массовым явлением, где они официально культивировались, начиная с 1920-х годов, и стали инструментом массового террора, где эталоном детского поведения был Павлик Морозов, вряд ли кто-то мог не понять, «кого имела тетя Мэг в виду».

Тема доносительства