- Не прелесть понимаю, а суть. В техническом, так сказать, смысле она как будто невинна, в мужчинах не нуждается.

- Боже! Неужто в женщинах?

- Да нет. Может быть, стриптизерка испытывает возбуждение от вожделеющей толпы самцов. — Петр Романович усмехнулся. — Приличной женщине неприлично вдаваться в эту суть.

- Ну и оставим, сексуальные извращения меня действительно не интересуют, я безнадежно нормальна. Что значит — у Ангелевича с Игорем «якобы алиби»?

- Свидетельство жены или невесты не имеет полноценного значения.

- Ты знаешь, где Лана?

- Телефон у меня есть.

После паузы тетка спросила:

- У тебя ведь был с ней роман?

Петр Романович пожал плечами вместо ответа.

- Извини, это твое дело.

Но он уже заинтересовался:

- Откуда сведения?

- Обычная наблюдательность. Муж ее выгнал — и правильно сделал.

- Тебе недоступна идея прощения?

- А тебе? Петр, то философия. А в жизни. в сердце, в душе ты смог бы принять женщину, которая принадлежала другому?

Он подумал и ответил искренне:

- Наверное, нет. Нет. Не выношу грязи. Мне нужно все или ничего.

- Вот и я такая же.

Сумерки ниспадали в июльское пекло, жар держался, и ослепительно- оранжево блестели блики на воде, когда по песчаной аллее шел он, огибая родные Патриаршие. Рассеянно созерцая дворец за памятником баснописцу, перед которым в позе мыслителя глядел на зацветающие мутные воды Ипполит, меланхолически обрывая розу и бросая желтые лепестки в пруд. Петр присел рядом.

- Что за претенциозный ритуал? — спросил. — Откуда роза?

- Не с места преступления, — двоюродный брат усмехнулся, — здесь на бережку валялась.

- Поль, у тебя есть закурить?

- «Вы какие предпочитаете?»

- «А у вас разные что ли есть?» — машинально продолжил цитату Петр Романович.

Знаменитое место действия — сейчас из кустов явится, соткется из воздуха сумеречный Воланд с портсигаром червонного золота — располагало к литературной игре, но время. не до классических реминисценций, жизнь на волоске висит. Кто же ее подвесил, кто перережет волосок?

Поль достал из кармана аляпистую пачку «Мальборо», заметив:

- Ты ж теоретически не куришь, православный наш.

- Практически закурил. Ты знаешь, что мне угрожает арест?

- Страдания, как известно из почитаемого тобой Евангелия, облагораживают и смягчают.

- А за тобой что-то не замечал я тягу к страданиям.

- Ведь там еще сказано: спасутся немногие. Так стоит ли игра свеч? Я не мазохист, так что шансов на вечное спасение не имею.

- Человеческая, слишком человеческая постановка вопроса. Мы не знаем целей Промысла и не можем решать за силу высшую.

- Погоди, философ! За какой- нибудь забытый грешок мне уже гарантирована раскаленная сковородка, так? Так не надежнее ли заранее заручиться силой низшей?

- Ненадежно, обманут. Будешь гореть, как все.

- Сие неизвестно, зато с моей стороны честно. Я не слуга двух господ, как все вы: и Богу свечка и черту кочерга. Я человек простой.

- Сатанист и впрямь примитивен, он не ощущает великую тайну Бога.

- А ты ощущаешь, да? — разозлился «сатанист». — Молельщик ты наш великий!

Чтобы не поддаться гневу, Петр Романович напомнил себе: мальчишка пижонит, играет (в продолжении, так сказать, цитаты), завороженный музыкой романа — прогремевшей эффектной грозой над Москвой, — где, по крутой диалектике германского классика, «зло совершает благо».

- Ну, смотри, Воланд тебе даст прикурить!

- А Бог твой? Загонит в ад за ерунду.

- Он простил на кресте даже убийцу. В твои годы меня мучили те же проблемы.

- А теперь ничего не мучает?

- Понимаешь, — продолжал Петр Романович с несвойственным ему терпением и откровенностью, — в своем прощальном письме из лагеря брат попросил каждый день молиться за него. Я начал по обязанности, потом втянулся.

- И вымолил его «воскрешение» и смерть, — бросил Поль небрежно. — Впечатляющий результат.

- Который свидетельствует, что истинного общения с небом я не достиг.

- Что является критерием истинного общения?

- Святые засвидетельствовали: слезы.

- Что-что?

- Непроизвольные слезы во время молитвы — это знак: Бог тебя зрит.

- Даже скупой мужской слезинки за девять лет не пролил?

Петр Романович в третий раз воздержался от гневного взрыва.

- Поль, тебе было всего восемь, но может быть, ты помнишь хоть что- нибудь из тех событий?

- Еще бы! Меня же следователь допрашивал. Все помню — до припадка. Потом, конечно — амба!

- Ты действительно видел Павла за кустами во дворе?

- Честное октябрятское!.. Ну, видел, видел.

- Верю. Кардинальный вопрос: когда?

- Я искал своего незабвенного зайца.

- Твое безостановочное нытье я помню. про какую-то барабульку, бестолковку.

- Однако и у тебя память! Балаболка — прозвище игрушки. Забавно, что та блудница (определение из твоего лексикона) убита вашим зайчиком.

- Сомневаюсь. — И в который раз за сегодняшний день Петр Романович пересказал диалог по телефону с братом — диалог, который с каждым разом проявлял все более сокровенный смысл: орудие убийства — мертвая голова в крови на тротуаре в переулке.

- Отдает глюками, — заметил Поль, но чувствовалось, он потрясен. — У тебя есть объяснение?

- Пока нету.

Кузен заговорил размеренно, отстраненно, будто бродил в воспоминаниях детского темного и очень страшного леса:

- Все сидели за столом, когда мне вздумалось поискать Балаболку в кухне на подоконнике.

- И я сидел? Точно?

- Вспоминай. Дед, по праву первородства, произносил речь с солдафонской своей прямотой: супружеский долг до конца не выполнен, папа с мамой не родили внучку.

- Как ты можешь помнить такие подробности?

- А я обиделся — внучка им нужна! — и отправился на поиски.

- Да, я сидел за столом. И сдалась тебе эта проклятая Балаболка!

Поль вдруг захохотал.

- Нет, умереть можно, как все странно, забавно! Сдалась. Дед забыл привезти игрушку на дачу. словом, сплошные обиды. Смотрю — во дворе за кустами крадется Павлик. Конечно, я не догадывался о значении моих показаний, было приятно вдруг оказаться в центре внимания. И только я вам доложил о Павлике, как почувствовал приближение «черной собаки» — так в детстве я называл этот «провал в вечность». Больше ничего не помню.