* * *

Почему мы так любим командный спорт? Почему так рвемся стать частью группы? Для некоторых ответ прост: команда – это семья. Кому-то нужна еще одна семья, а у кого-то нет другой семьи, кроме команды.

В детстве Видар Ринниус обожал играть в хоккей, как многие другие дети. Но, в отличие от многих других детей, трибуну он любил еще больше. И обещал себе, что, когда подрастет, настанет день, когда он не променяет стоячие места на лед. Как-то он сказал это Теему; тот улыбнулся и ответил: «Это наш клуб, не забывай. Когда игроки поменяют клуб, когда спортивные директора и тренеры свалят туда, где больше платят, когда спонсоры передумают платить, а политики продадутся – мы останемся. Только скандировать станем громче. Потому что этот клуб никогда не был их клубом. Это наш, и только наш клуб».

Сегодня Видар сел в автобус, который вез команду в Хед. Снаряжение уже ждало в раздевалке, но самого Видара в раздевалке не было. Он надел черную куртку, поднялся на трибуну, встал рядом с братом и закричал: «МЫ МЕДВЕДИ! МЫ МЕДВЕДИ! МЫ МЕДВЕДИ ИЗ БЬОРНСТАДА!»

Теему смотрел на него. Может быть, он хотел отправить младшего брата в раздевалку, напомнить, что лучшая жизнь ждет его на льду. Но Группировка – его семья, и клуб принадлежит им. И он поцеловал брата в макушку. Плотник и Паук обняли Видара, и их кулаки легли ему на спину. А потом они стали скандировать, все громче и громче:

«Мы медведи! Мы медведи!»

* * *

Любовь и ненависть. Радость и печаль. Гнев и прощение. Спорт обещает дать нам все это разом, в один вечер. Так умеет только спорт.

В торце трибун, на стоячих местах фанатов «Хеда», тоже раздались голоса, и скоро уже ничто не могло пробиться сквозь звуковую стену. В новой кричалке звучало злорадство. Если сейчас, несколько лет спустя, спросить кого-нибудь из тех, кто был тогда на трибуне, собеседник станет неловко бормотать: «Ай, ну это же хоккей… никто плохого-то не хотел… так, орали в запале… сами понимаете! Это просто хоккей». Да, это просто хоккей. Мы поддерживаем свою команду, вы поддерживаете свою, и мы воспользуемся малейшей вашей слабостью. Сможем ударить ниже пояса – ударим, как бы вам ни было больно, как бы вы после этого ни корчились. Потому что мы просто хотим того же, что и вы: победить. И фанаты на трибуне «Хеда» принялись скандировать самое простое, самое злое и самое отвратительное, что смогли придумать.

Лучшим игроком «Бьорнстад-Хоккея» был когда-то Кевин Эрдаль. Он изнасиловал дочь спортивного директора Маю Андерсон. Лучший друг Кевина, Беньямин Ович, оказался гомосексуалом. На что мы надеялись? Что фанаты «Хеда» не сложат об этом песню? Люди, которые нас ненавидят?

Голосов было немного, они доносились издалека, но в маленьком ледовом дворце с низким потолком хватает нескольких крикунов, чтобы стало казаться, будто кричат все. Красные фанаты развернулись к трибунам «Бьорнстада», к Группировке, и взревели: «Пидоры. Шлюхи. Насильники».

Легко говорить «не надо было обращать внимания». Принимать близко к сердцу. Это просто хоккей. Просто слова. Они ничего не значат. Но пропойте их много раз, проорите погромче, еще, и еще, и еще. Пока слова не вгрызутся в уши. Сотни красных рук указывали не на лед – они указывали на зеленых фанатов. Слова отражались от потолка и гудели между стенами. Еще. И еще раз.

«Пидоры! Шлюхи! Насильники! Пидоры! Шлюхи! Насильники!»

Этот рев докатился до трибуны, где сидел Петер Андерсон. Как он ни пытался не обращать на выкрики внимания, это оказалось невозможно. Петер нагнулся, постучал сидевшего перед ним Суне по плечу и спросил:

– Где Беньи?

– Еще не появлялся.

Петер откинулся на спинку сиденья. Хедский ор с грохотом ударялся в потолок и оттуда обрушивался на Петера потоком горящего масла. Петеру хотелось вскочить и заорать, ему тоже хотелось орать – все равно что. Проклятый хоккей, просто игра, но какой ценой? Чем только Петеру не пришлось пожертвовать ради него? Чему он подверг семью? Дочь? Сколько неверных решений ты принял, если твоя жена предпочла остаться дома, а сын – стоять среди гопников, а не сидеть рядом с отцом? Если после всего, что сделал Петер, «Бьорнстад-Хоккей» не победит в этой игре – чего он, Петер, тогда стоит? Он продал свои идеалы, поставил на карту все, что любил. И если клуб проиграет «Хеду» – он проиграет все. Чувствовать по-другому у Петера не получалось.

«Пидоры! Шлюхи! Насильники»!

Петер молча смотрел на стоячие места «Хеда», слушал вопли фанатов и мечтал удавить их всех до единого. Пусть «Бьорнстад» сегодня вечером поведет, пусть сокрушит этих людей, раздавит их волю до последней крошки, так, чтобы назавтра им ее не хватило даже на то, чтобы встать с кровати, пусть не снимает ноги с их горла. Ни на секунду. Пусть помучаются.

* * *

В какой-то момент жизни почти все мы делаем выбор. Некоторые – даже незаметно для себя, большая часть не планирует его заранее, но обязательно наступает секунда, когда мы выбираем тот путь, а не другой, а потом всю жизнь имеем дело с последствиями этого. От выбранного пути зависит, какими людьми мы станем – и в чужих глазах, и в собственных. Возможно, Элизабет Цаккель была права, говоря, что ответственность означает несвободу. Потому что ответственность – это бремя. А свобода – это порыв.

Беньи сидел на крыше пристройки собачьего питомника, глядя, как снежинки падают на землю. Он знал, что игра уже началась, но никуда не поехал. Беньи и сам не смог бы ответить почему – он никогда не умел ни оправдывать, ни анализировать свои поступки. Иногда инстинкт толкал его на всякие безобразия, иногда от них удерживал. Иногда ему не было дела ни до чего, а иногда – было, да еще какое.

Рядом с ним на крыше сидели три его сестры – Адри, Катя и Габи. Внизу, на земле, на стуле, шатко утвердившемся в снегу, сидела их мать. Ради детей она могла сделать – и делала – практически все на свете, но лезть по лесенке, чтобы потом сидеть на ледяной крыше с мокрой задницей – это было уже чересчур.

Все Овичи любили хоккей, хотя каждый – по-своему. Адри любила и сама играть, и смотреть игру, Катя любила играть, а смотреть нет. Что до Габи, то она вообще не играла, а матчи смотрела только те, в которых играл Беньи. Мама сердилась: «Зачем обязательно три периода? Двух что, недостаточно? Или хоккеисты не ужинают?» – но могла точно сказать, в каком из матчей десятилетней давности сколько шайб забросил ее сын. Дрался ли он в тот раз. Гордилась она им или злилась на него. Чаще бывало и то и другое.

Сестры ерзали, сидя рядом с братом. Их пробирал холод, и не только из-за минусовой температуры.

– Если ты не хочешь, чтобы мы ездили на игру, то мы не поедем, – тихо сказала Габи.

– Если ты правда, на самом деле не хочешь… – внесла ясность Катя.

Беньи не знал, что отвечать. После всего произошедшего он испытывал к себе омерзение: надо же, поставить сестер и мать в такое положение. Он не хотел быть им обузой, не хотел, чтобы им приходилось защищать его перед всеми. Однажды он услышал от матери другого мальчика: «Ты не подарок, Беньи. Но бог свидетель – мужской пример тебе и не понадобился. Все твои лучшие черты у тебя – из дома, полного женщин». Беньи потом будет твердить, что она ошибалась, потому что говорила о его сестрах как об обычных женщинах. А это было не так. Сестры изо всех сил старались заменить Беньи отца, они научили младшего брата охотиться, пить и драться. Но они же научили его не путать доброе отношение со слабостью, а любовь – с бесчестьем. Из-за них он сейчас и презирал себя. Потому что ехать в Хед или нет – для них даже вопрос так не стоял.