– Рыбу, но уже так поздно. Я, пожалуй, чаю выпью.

– Перестань, – Саша внимательно читал меню, – мы обедали больше семи часов назад.

– Если рыбу, то рекомендую палтуса, а если полегче – гребешка, – проникновенным голосом советовал Матвей.

На одного гребешка я бы прожила пару дней, про палтуса вообще молчу.

– Два гребешка и дюжину устриц, – продиктовал мой кавалер официанту. – Или всё-таки горячее? Хочешь стерлядь?

Он сошёл с ума? Или взял кредит?

– Закусок достаточно, спасибо.

– Тогда две белые спаржи – всё же горячее не помешает. И Meursault, пожалуйста, – добавил он. – А ещё чёрный хлеб и сливочное масло. Правильнее – солёное, но я его терпеть не могу. Ты не против обычного?

Матвей подозрительно усмехнулся.

– Не трогай лимон, он убьёт весь вкус, – слегка шлёпнул меня по руке Тихонов, когда принесли устрицы. – Возьми ломтик хлеба и намажь тонким слоем масла. А теперь ешь.

Было вкусно. Я никогда прежде не пробовала устриц.

– Кстати, – заметил Олег, деловой партнер Матвея, – недавно во Франции с одним чудиком познакомился. Настоящий маркиз. С приветом, но клёвый. Он именно так и ел устрицы и возмущался обычаем поливать их лимонным соком или уксусом. Говорил, это имело смысл раньше, когда холодильников не было. Чтобы не отравиться.

– Ещё креп-сюзет, будьте любезны, – не унимался наш скромный инженер. – Они у вас на две персоны?

Официант кивнул.

– Романтично, – по-кошачьи улыбнулся Тихонов и выдохнул мне в самое ухо: – Что ты психуешь?

Матвей сжал губы.

– Саш, ты счёт прикидывал?

– Девушки не должны думать о счёте. Я же технарь, у меня порядок с арифметикой. – Потом опять повернулся к официанту и усилил звук: – И два бокала Camin Larredya под блинчики, а если его нет, то что-нибудь из Petit Manseng на ваш вкус.

К нам подошёл сомелье и сообщил, что оба напитка есть. Meursault они могут подать в бокалах, а Camin Larredya, к сожалению, только бутылкой.

Матвей снова усмехнулся, но уже более хмуро.

– Отлично, – сказал Саша. – Если никто нас не поддержит, оставшееся возьмём с собой.

В конце ужина он протянул официанту кредитку, из-под рукава сверкнули смутно знакомые часы. Где-то я их видела.

В гостиницу мы вернулись к полуночи.

– Лиза, – мы стояли у двери моего номера, – я понял, что ты кого-то любишь. – Такая степень откровенности заставила меня моргнуть. – И понял, что его сейчас нет рядом. Я не буду навязчивым, не стану лезть на его место, просто позволь иногда развлекать тебя и оберегать, если нужно.

Уж не ты ли послал мне его, волк?

* * *

С утра мы лазали, переступая через мешки цемента и какие-то ящики, по загородному дому без окон. С архитектурной точки зрения окна, конечно, были, и много, даже чересчур (обмерщики на присланный мне чертёж нанесли половину, или их прорубили позже, я судорожно прикидывала, куда ставить мебель). Через них врывался жестокий балтийский ветер с крупкой снега, потому что не было стёкол. Их привезли при нас. От холода стучали зубы: батареи тоже ещё не установили. Раздражённые рабочие косились и ворчали. В нашем присутствии там никто не нуждался. Всё это навевало мысли о своеобразной мести Матвея за вчерашнее выступление Тихонова в ресторане.

Саша был с непокрытой головой, замотанный в какой-то дохленький шарф.

– Ты уши отморозишь, – возмутилась я его легкомыслием. – И заболеешь, как Аполинэр. Где шапка?

– Потерял, – с невинным выражением лица ответил он.

Обычный строительный раздрай следующего объекта, городской квартиры, с пылью, мусором, тропической влажностью, тепловыми пушками и загораживающими проходы стремянками, из которого мы вышли взмокшие и в побелке, показался курортом.

– Ты пасту любишь? – отряхиваясь, спросил Тихонов.

– Цементно-песчаную? До дрожи.

– Тогда о’кей.

Ресторан он выбрал итальянский. Цены в гуманно выставленном перед входом меню не вызывали мысли о побеге: после гребешков и устриц я несколько нервничала. А Тихонов потешался надо мной.

– Лиза, я же не изверг, не монстр. Не Матвей.

Макароны были замечательные. А ещё кофе с хрустящими творожными трубочками.

– Лиз, у тебя какой цвет любимый?

– Зелёный. Светло-зелёный. Я дневник в детстве вела зелёными чернилами. И до сих пор всё важное записываю ими.

– Почему?

– Цвет леса, травы. Надежды. А у тебя?

– Тёмно-синий. Navy blue.

– Как твой вчерашний костюм? Тебе очень идёт.

– Спасибо. Я заметил, у тебя все рингтоны классические. Любишь классику?

– Да, с музыкальной школы. Вообще-то школу я ненавидела: шесть дней в неделю, никакой жизни. А дома занималась даже в воскресенье! Погубленное детство.

– Ты на струнных играла?

– На скрипке. Но я была так себе скрипачка.

– А я на фоно.

– Играешь?

– Иногда. А ты?

– Нет. Фортепиано у папы осталось, а на скрипке я теперь могу только напугать кошку.

– Сходим как-нибудь на концерт?

– С удовольствием.

– Слушай, давай мы с тобой договоримся: пока из дальнего похода не вернётся твой бойфренд, кормить тебя буду я. На правах друга. А то неудобно, я ж от стыда умру, передавая чахлый скелетик с рук на руки.

– Тихонов, я тебя обожаю. Но кормить себя буду сама.

– Нет. Или обожаешь, или сама. Я бы посоветовал первое.

За окном на цифровом билборде роскошный мужчина, вызывавший ассоциации с Джеймсом Бондом, рекламировал Сашины часы.

* * *

Вечеринка у Матвея была назначена на восемь. Впрочем, вечеринка – мягко сказано. Приём с банкетом и танцами.

– По случаю двадцатилетия моей разбойной деятельности, – кокетливо заметил он предыдущим вечером, прощаясь с нами в ресторане и как-то нехорошо поглядывая на Тихонова. Тот светло улыбнулся.

«Разбойной деятельности»… Куда уж тебе!..

Насквозь больная Аполинэр сливалась лицом с крахмальной наволочкой и продолжала надсадно кашлять. Костюм цвета зелёной бирюзы в китайском стиле – жакет на мягких застёжках с воротником-стойкой и коротенькие брючки, вероятно, дивно смотревшиеся на её длинных ногах, – поблёскивал в шкафу переливчатым шёлком сквозь полиэтиленовый чехол.

– Обидно, – прогнусавила она. – Одна сплошная работа, и только соберёшься отдохнуть, как – на тебе!

– Полиночка, если хочешь, мы тоже никуда не пойдём. Посидим с тобой.