* * *

Письмо Бенедикта Лавелла к Ференцу Ракоци, написанное по-английски.

«Граф! Я весьма рад приветствовать вас! Позвольте мне, в соответствии с указанием моего патрона — сэра Джерома Горсея, незамедлительно вам сообщить, что ваше появление на борту любого английского судна в любой день будет встречено с той же степенью одобрения, с какой ранее принимались все ваши грузы. Торговые соглашения, заключенные нами здесь с вашей помощью, выгодны нашим купцам, морякам, а значит, и ее величеству королеве, и посему Англия перед вами в долгу.

Сэр Джером также просил, чтобы, я уведомил вас о некоторых событиях, произошедших в английском посольстве в течение последней недели. Мы с великим прискорбием обнаружили, что как Никита Романов, так и Василий Шуйский не постеснялись подкупить часть нашей прислуги, чтобы знать обо всем, что у нас творится. Дальше — больше. Нам стало ведомо, что такие шпионы внедрены и к полякам, и к немцам и что их деятельность отнюдь не направлена к пользе русского государя и подвластного ему государства, но призвана блюсти интересы этих лукавых и себялюбивых князей, находящихся в постоянной вражде как между собой, так и с Годуновым.

Вы ведь в дружбе с ним, граф, и я боюсь, как бы это в дальнейшем вам не повредило. Враги Годунова не решаются затронуть его, однако что может им помешать выместить гнев свой на вас, особенно при поддержке главы польской миссии, которому ваше падение доставит лишь радость? Мы со своей стороны отнюдь не желали бы стать свидетелями подобной расправы и потому готовы оказать вам любую посильную помощь, памятуя одновременно о том, что и сами начинаем чувствовать себя в этой стране неуютно. Раз московская знать дерзновенно пытается втянуть в свои смуты подданных иных стран, значит, никто из нас не может чувствовать себя тут в безопасности, о чем мне хотелось бы с вами детально поговорить, но… бумаге всего не доверишь.

А посему для обсуждения некоторых наболевших и неотложных вопросов я смиренно прошу вас принять меня в вашем доме… скажем, завтра или послезавтра — к полудню. Если вам почему-либо это представится неудобным, назначьте через вашего Роджера время и место.

Засим остаюсь в приятном предвкушении встречи и молю Господа хранить вас в эти трудные времена.

Бенедикт Лавелл.

Английское посольство.

Москва.

22 апреля, год Господень 1585».

— Опять ты суешься не туда, куда надо, — проворчал недовольно Василий, как только они с Анастасием вступили в его покои. — Скажи, что мне сделать, чтобы унять твою прыть? — Он впился ногтями в свою бороду, накручивая на пальцы ее завитки.

Улыбочка Анастасия была безмятежной.

— Верить мне, Василий Андреевич, — вот и вся недолга.

— Рад бы, но веры тебе уже нет. Ты слишком себя запятнал.

— И чем же? — вкрадчиво осведомился Анастасий, не выказывая ни малейшего беспокойства. — Неужто кто-то оговорил меня, брат?

— Это не оговор. Некий грек поминал тебя на дознании. — Василий тяжело опустился в просевшее под ним кресло. — Теперь ему грозит нищенство, если не гибель.

— И кто же этот несчастный? — поинтересовался Анастасий, с беспечным видом устраиваясь на широкой скамье.

— Я сказал уже. Грек Ставрос Никодемиос. Знакомо тебе это имя? — Василий ханжески вскинул глаза к потолку. — Его били по пяткам дубинками с железными наконечниками, ибо думали, будто он монгольский шпион. Бедняга упрямился, но все же заговорил. Боюсь, ему уже никогда не встать на ноги. — Он кивком указал на икону Владимира Пермского, отрубленные ноги которого окружало сияние. — Можешь помолиться сему святому об исцелении своего незадачливого знакомца.

— Человек, которого бьют по пяткам дубинками с железными наконечниками, испытывает жесточайшие муки. Несомненно, он был доведен до безумия и городил что попало, лишь бы скорее избавиться от страданий. Подумай-ка, можно ли верить ему? — Лицо Анастасия вновь осветилось приятной улыбкой; он ронял слова с такой легкостью, словно они обсуждали новые цены на хлеб.

Василий, однако, остался неколебим.

— Этот человек шпионил у нас в пользу иерусалимского патриарха. И заявил, что ты его поощрял.

Анастасий пожал плечами.

— Разумеется, мне жаль этого бедолагу, но я встречался с ним лишь однажды — два года назад. Он пришел ко мне в дом, я принял его и, как только понял, чего ему надобно, тут же выставил за порог с запрещением когда-либо ко мне приближаться. Спроси моих домочадцев, если ты уже к ним не подъехал. Они тебе все подтвердят. А я с этим греком более не видался и не имею ни малейшего представления, где он обретался с тех пор.

— Отец Илья действительно сообщил мне, что грек Никодемиос тебя посещал. — Василий огладил бороду и покосился на брата. — Он, кстати, слышал ваш разговор.

— Не выдумывай, брат. Отец Илья очень набожен и все свое время посвящает молитвам. К тому же его покои удалены от моих, а незнакомцев он вообще сторонится. Что говорят мои остальные нахлебники? Беседовал ли ты с ними? — Анастасий продолжал улыбаться, хотя теперь ему это давалось с великим трудом, что, впрочем, внешне было ничуть не заметно. — Правда, после смерти Галины все в доме словно попрятались. Так что компанию со мной водит лишь Петр Григорьевич Смольников… ну и отец Илья также. Первый слеп, а второй, как я уже говорил, глух ко всему мирскому.

— У тебя еще есть племянница — Ксения, — не замедлил напомнить Василий. — Она очень долго жила у тебя и может многое насказать, если спросят.

— Кто ее спросит? И как? У нее ведь есть муж, которому это не придется по нраву. Он вхож к Годунову, а тот не даст делу ход. Да и потом, женки у нас на Руси не доводчицы. Слушать ее никому и в голову не придет. — Анастасий, обрадованный резонностью своих рассуждений, просиял, и в его тоне опять зазвучала присущая ему дерзость. Он, прищурившись, посмотрел на Василия. — Ксения — только женщина, брат.

— Да, — с видимой неохотой согласился Василий. — И остальные твои приживальщики тоже вряд ли станут свидетельствовать против того, кто дает им приют. Но снимет ли это подозрения с тебя самого, а значит, и со всего дома Шуйских? Доколе ты будешь ставить на кон благополучие всей нашей семьи, Анастасий? Ведь в наше время в церковные распри суется лишь полоумный.

— Куда хочу, — заявил, подбоченившись, Анастасий, — туда и суюсь. А ты, Василий, мне не указ. У тебя на то есть единоутробные братья. Пусть они глядят тебе в рот, ты у них — старший. — Он вдруг рассмеялся, обидно кривя уголки своих чувственных губ, напоминающих лук Купидона. — Или в том-то и состоит вся загвоздка? Может быть, они не хотят ходить под тобой, ибо не видят в том проку? Чем твои притязания лучше, чем чьи-то? Каждому Шуйскому больше любезно блюсти свои собственные интересы. Вот почему ты и пытаешься залучить в свои сети меня.

Лицо Василия окаменело.